Владимир Лорченков - Все там будем

Президент оценивающе глянул на советников, пожал плечами и шагнул к открытой двери. Оттуда волосы его развеял по лицу мощный ветер, и Воронин будто десяток лет сбросил. Перед тем, как он прыгнул, пилот еще раз спросил:

— Так что делаем с этими-то?

Президент ответил:

— Соболезнуем!

… Думая о волосах Стеллы, Серафим с тоской вспоминал девушку и пенял жизни за то, что она сложилась не так. Ведь в библиотекаря Серафим был влюблен с самого первого класса. С тех самых пор, как глядя на ее чуть влажные виски, уселся рядом и ударил по спине пеналом. Но шли годы, они росли, а парта нет, и Стелла никак не давала понять, — с досадой думал робкий Серафим, — своего к нему расположения. Может, думал он, потому и нашел я другую любовь своей жизни, Италию. Но и Стеллу забыть было трудно. А думая о ее любовнике, председателе райцентра, о связи которого со Стеллой судачил окрестный люд, Серафим чувствовал, как невидимая рука архангела Гавриила сокрушает ему ребра. Но потом смирялся, поскуливая.

— Что поделать, — стонал тихонько, чтобы не разбудить Василия, Серафим, — судьбу не выбирают. Не суждена она мне, не суждена.

Серафим вспоминал, и как пришел к Стелле за самоучителем итальянского языка, и как она была холодна с ним, и как он пытался мыслями пробудить в ней чувство, но словами сказать постеснялся, а потом уходил, досадуя на себя. А она, наверное-то, сразу о нем забыла, едва он за порог вышел, и стала прихорашиваться, любовника своего ожидая…

Что ж, в жизни каждого мужчины бывает женщина, которая и слышать о нем не хочет, а он сохнет и сохнет, словно брынза, вынутая из рассола и брошенная на каменный прилавок рынка…

Серафим сжал зубы и снова застонал. Потом решительно, но осторожно, чтобы не перевернуть лодку, встал. Хватит! Он все же человек взрослый, и у него есть дела поважнее мальчишеских увлечений. Пусть даже глаза у этого увлечения каждый — с виноградину, а грудь округлая, как холм у верховья Днестра, и тело желанное, словно подарок на Рождество, и гибкое, как юная еще лоза, что прорастет даже сквозь промерзшую землю. Хватит! Он, в конце концов, не мальчик. Серафим выдохнул и глянул вперед. Это был уже десятый день пути. Приятелям повезло с погодой. По всем расчетам получалось, что они уже недалеко от побережья Италии. Послышался плеск, и Серафим оглянулся. Катер береговой охраны возник внезапно. Серафим улыбнулся и, показав ладони рук, громко сказал на отличном итальянском:

— Приветствую вас, доблестные потомки Рима!

Пограничники улыбнулись, и Серафим расслабился. Улыбаясь, он вдруг почувствовал, как лицо его погружается в теплую воду гостеприимного моря, ноги содрогнулись, как от удара, и он еле успел схватить за шиворот Василия. Пограничники, которые успешно торпедировали подлодку «Маринеску» ручной гранатой, уплыли, даже не заинтересовавшись, остались ли в воде живые люди. Серафим продержался с Василием до утра, и их подобрали украинские моряки, идущие в Одессу. Оттуда друзей депортировали в Молдавию.

— Добро пожаловать на родину, работяги! — сказал им молдавский таможенник. — И не говорите, что вы не привезли из Италии денег!

Самоучитель Серафим получил только благодаря любви к нему библиотекаря Стеллы.

Библиотекарь района, Стелла Запорожану, была влюблена в Серафима Ботезату с того самого дня, как строгая сельская учительница усадила их за одну парту в первом классе. Глядя на задумчивого мальчика с пышными, — станет ли пышной моя грудь через десять лет, переживала девочка, — ресницами и болезненно задумчивым, всегда скользящим взглядом, Стелла не могла поймать его почти полгода и ночами не спала, изнывая и думая:

— Куда же он смотрит, этот Серафим?

И когда, наконец, поймала взгляд соседа по парте, то пропала, потому что поняла: он смотрит в самое красивое, что только может быть на свете. В глаза свои. С тех пор Стелла потеряла покой, и двадцать лет ее жизни стали адом. Особенно с тех пор, как Серафим, которому исполнилось четырнадцать лет, заболел Италией. И перестал глядеть на окружающий мир. С тех пор Стелла все чахла да чахла, в отличие от тела своего, что расцветало.

— Уже и воск на фотографию лила, — жаловалась она матери, повзрослев, — и булавку в подол втыкала, да юбкой этой ноги его обмахивала, уж и волосы ему тайком срезала, чтобы в колодце за полночь утопить, да из воды той любви натопить, уж чего я не делала!

Мать, покачав головой, посоветовала дочери от этого мужчины отойти душой. Не твой он, говорила она, и была права, потому что Серафиму было не до Стеллы. И не до жены, которую ему родители подыскали, но с которой он послушно начал жить. Даже на свадьбе своей Серафим сидел с пустыми глазами и все пытался понять, в гондолу с какой ноги заходят в Венеции, с левой или все-таки правой?