Нагаи Кафу - СОПЕРНИЦЫ

— Цунакити, готово наконец? — коротко бросил он тоном капризного ребенка и, сунув в рот недокуренную сигарету, встал.

В это время ученик служителей сцены, расставлявший в прихожей снятую гостями обувь, вежливо с кем-то поздоровался. Все обернулись, чтобы посмотреть, кто пришел.

— Примите поздравления с премьерой. — С этими словами в гримерной появилась красивая женщина в коротком верхнем кимоно стального цвета, волосы её были коротко обрезаны.

Комаё вскочила с места, как будто её застали врасплох, и первой из всех присутствующих вежливо поклонилась гостье:

— Поздравляю с премьерой! Прошу простить меня за то, что долго не навещала.

Женщина, её звали О-Хан, была второй женой покойного актера Кикудзё и приходилась его приемному сыну Сэгаве Исси названой матерью.

У О-Хан было овальное лицо с большими глазами и тонким, правильным носом. Хотя волосы её были обрезаны, как у вдовы, на белом гладком и нежном лбе совсем не было видно морщин. Такие черты часто встречаются у красавиц из Киото. Кукольно прекрасному лицу недоставало выразительности. Однако это была столь безупречная красота, что от шеи и до кончиков пальцев ничто не выдавало годы, а отточенное изящество О-Хан позволяло принять эту женщину за вдову придворного аристократа.

— Ваши хлопоты неустанны, не жалеете вы себя. — Она приветливо улыбнулась кланяющейся Комаё. — Как вам идет эта прическа! Это, конечно, в «Садоя» делали? Хорошие волосы как ни уложи, все будет к лицу.

— О, сплошная докука! — Комаё невольно рассмеялась. — Но с фальшивыми накладками кое-как обхожусь, прилажу так, эдак…

Со стороны сцены послышался стук деревянных трещоток.

— Пожалуйста, отдыхайте в свое удовольствие, — произнес Сэгава, обратившись к гостям, а сам решительно поднялся с места.

Вслед за ним в коридор вышел Цунакити, в руках слуга держал чайную чашку, прикрытую красной лаковой крышечкой.

Ямаи со значительным видом посмотрел на Комаё и Ханаскэ.

— Пропустить момент, когда великий Сэгава выступит в новой для себя роли было бы непростительно! — Произнеся это как бы про себя, он поднялся.

Гейши, воспользовавшись удачным предлогом, наскоро раскланялись с О-Хан и тоже вышли в коридор. Когда вся компания вновь спустилась в «преисподнюю» под сценой, Ханаскэ тихонько спросила Комаё:

— Кома-тян, это была матушка господина Сэгавы?

— Да.

— Красивая и благородная госпожа, верно? Я подумала бы, что это учительница чайной церемонии или цветочных искусств…

— Что бы ни случилось, она всегда такая: красива, подтянута, — куда до неё неотесанным дурехам вроде нас с тобой! Вот в этом-то и причина…

Заметив, что невольно повысила голос, Комаё обернулась, но в темных коридорах театральной «преисподней» никого не было, только глухо отдавался стук молотков сверху, где плотники монтировали декорации. Видимо, еще не подняли занавес.

— …Что бы я ни делала, как ни старалась бы — все напрасно. Он сказал, что в первую очередь не согласится его мать… Так обидно становится, когда об этом думаю…

— Еще ничего не решено, а будущая свекровь уже показывает свой характер, да?

Ханаскэ привыкла подлаживаться под настроение собеседника, даже если это совсем не шло к делу. В душе она считала, что это Сэгава нечестно ведет себя и виновата вовсе не одна его мать, но даже если бы она это сказала, её едва ли стала бы слушать упоенная своим чувством Комаё. Ханаскэ же знала, что ни к чему обижать людей неосторожными словами, а тем более — навлекать на себя их гнев, и она всегда говорила только то, что было уместно в той или иной ситуации. В данном случае она сказала как раз то, что думала и сама Комаё. Ведь Комаё, словно одержимая, верила, что это приемная мать актера повинна в том, что связь её с Сэгавой, хоть и стала столь прочной (это всем известно), до сих пор ни к чему не привела. Когда эта женщина говорила с ней ласково, с таким видом, будто не обидит и муху, Комаё не могла выдавить из себя ни слова, в порыве раздражения она чувствовала только досаду.

— И почему ничто и никогда в этом мире не идет так, как нам хочется! — Комаё украдкой печально вздохнула.

Когда они наконец вышли из помещений под сценой, застучали деревянные трещотки — это как раз открывался занавес. Праздничный зрительный зал, который казался совсем иным миром по сравнению с театральной «преисподней», заставил Комаё отвлечься от горьких мыслей, и она быстрыми мелкими шажками засеменила к своей ложе. Не отстававший от неё Ямаи молча без разрешения вошел в ту же самую ложу. В театре, в ресторане или в чайном доме — Ямаи обладал особым искусством липнуть к знакомым и молча проскальзывать вслед за ними куда угодно. Сидя между Комаё и Ханаскэ, Ямаи невозмутимо попыхивал сигаретой «Сикисима» и наблюдал за происходящим на сцене и в зале.