Томас Пинчон - Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять»

Пельмень стоял, лениво почесывая живот, и наблюдал. Он просчитывал варианты и обнаружил, что есть всего два доступных ему пути: а) запереться в кладовке, и тогда, возможно, все в конце концов разойдутся; либо б) попробовать успокоить всех, одного за другим. Вариант а) был более привлекателен. Но затем Пельмень представил себе кладовку. Душно, темно и одиноко. Быть в одиночестве как-то не улыбалось. И потом, этой команде славного корабля «Лоллипоп» [83], или как его там, вполне могло взбрести в голову шутки ради вышибить дверь. Если бы такое случилось, он был бы по меньшей мере смущен. Второй вариант добавлял головной боли, но был, вероятно, лучше в перспективе.

Поэтому Пельмень решил попытаться уберечь свою отвальную вечеринку от перехода в полный хаос: он предложил морякам вина и растащил игроков в mura; он познакомил толстую правительственную девушку с Шандором Ройасом, который пообещал не давать ее в обиду; девушке из ванны он помог вытереться и отправил в постель; он еще раз поговорил с Солом; он вызвал мастера, чтобы починить холодильник, который, как обнаружилось, был при последнем издыхании. И так он трудился до полуночи, пока б о льшая часть веселящихся не угомонилась и вечеринка, подрагивая, замерла на пороге третьего дня.

Наверху Каллисто, беспомощно плавая в прошлом, не ощутил, как стало слабеть и прерываться неровное биение в грудке птенца. Обад стояла у окна, блуждая по пепелищу своего собственного прекрасного мира; температура оставалась неизменной, небо надело темно-серую униформу. Затем что-то внизу — женский визг, опрокинутое кресло, упавший на пол стакан, Каллисто не знал в точности, — ворвалось в его индивидуальное завихрение времени. Он заметил запинающиеся сокращения мускулов, судорожные подергивания крохотной головки, и его собственный пульс застучал сильнее, словно пытаясь компенсировать недостаток.

— Обад, — слабо позвал Каллисто. — Он умирает.

Девушка плавно прошла через оранжерею и наклонилась, сосредоточенно вглядываясь в ладони Каллисто. Два человека напряженно застыли и ждали минуту, затем другую, пока тиканье крошечного сердца, затихая в умиротворенном диминуэндо, не перешло наконец в молчание. Каллисто медленно поднял голову.

— Я держал его, — запротестовал он, не в силах понять, — отдавал ему тепло моего тела. Почти как если бы я передавал ему жизнь. Или ощущение жизни. Что же произошло? Неужели передача тепла больше не действует? Разве нет уже…

Он не закончил.

— Я только что была у окна, — сказала Обад. Каллисто в ужасе подался назад. Какое-то мгновение она стояла, колеблясь; Обад давно чувствовала его одержимость и каким-то образом поняла, что теперь все сводится к этим постоянным тридцати семи. Затем внезапно, словно найдя единственное и неизбежное решение, стремительно — чтобы Каллисто не успел заговорить — подошла к окну, сорвала портьеры и разбила стекло своими изящными руками, которые вышли наружу, кровоточа и сверкая осколками; повернувшись лицом к человеку на кровати, она ждала, когда наступит равновесие, когда 37 градусов по Фаренгейту утвердятся навсегда как снаружи, так и внутри, и когда нелепо повисшая доминанта их отчужденных жизней разрешится в тонику темноты и полного отсутствия всякого движения [84].

После полудня над площадью Мохаммеда Али начали собираться желтые облака, начертав в небе над Ливийской пустыней несколько завитков. С юго-востока по улице Ибрагима и через площадь бесшумно мчался поток воздуха, неся в город холодное дыхание пустыни.

«Да будет дождь, — подумал Порпентайн. — Скоро начнется». Он сидел на террасе кафе за небольшим металлическим столиком и курил турецкую сигарету, потягивая третью чашку кофе; его плащ был брошен на спинку стоявшего рядом стула. Сегодня на нем был светлый твидовый костюм и фетровая шляпа, с которой спускался на шею, защищая ее от солнца, муслиновый шарф: с солнцем лучше не рисковать. Впрочем, сейчас, под натиском облаков, светило меркло. Порпентайн поерзал на стуле, выудил из жилетного кармана часы, взглянул на них и положил обратно. В который раз огляделся по сторонам, изучая европейцев на площади: одни спешили в банк «Оттоманский Империал», другие слонялись вдоль торговых витрин, третьи сидели в кафе. Он старательно следил за тем, чтобы на лице, выражавшем предвкушение услад, не дрогнул ни один мускул; все выглядело так, будто у Порпентайна свидание с дамой.