Cлава Сергеев - Подайте что-нибудь бродячим музыкантам

Или вот, программка. Московский театр “Тра-та-та”. Адрес: Трубная площадь, дом номер икс. Синенький такой листочек и дальше названия спектаклей. Внизу: информационная поддержка: “Эхо Москвы”, “Афиша”, х.ё-моё, прочие по мелочи. И, несмотря на то, что в “Тра-та-та” главный режиссер лично мне неприятен, потому что часто, выступая по ТВ, он ведет себя как-то глупо, - некоторые спектакли хорошие. Сам бывал. Но дело не в этом, а в том, что через какое-то время, может, не будет уже ни “Эха Москвы”, ни журнала “Афиша” (ну, театр-то этот останется, такие не тонут, только спектакли будут другие), - будет приятно. - Вот, - скажешь жене, наткнувшись на эту бумажку, - помнишь, ходили? - Когда? - Зимой, вот тут меленько написано: 12 декабря. - На что? - Ну как же, вот, А.П. Чехов, Б. Акунин, “Чайка” (ни больше ни меньше). Помнишь? - А, да-да… Этот спектакль, кстати, так себе. На бумаге, в книжке оно лучше. На бумаге забавно, а на сцене ерунда, пошлятина. Но хлопали, все равно…

Мы еще потом пошли в такую маленькую кафешечку, там рядом, такая смешная, называется “Крошка-картошка”, павильончик, там только кофе и бутерброды, и большие окна прямо на бульвар, и мимо машины несутся, огнями слепят, и снег под фонарем сверкает, потому что холодно, а ты сидишь в этой кафешке у окна, на высоком стульчике, что-то черкаешь на этой программке и на все смотришь сквозь жалюзи, которые поднимать, кстати, не разрешают. (Потому что это тебе “очаровательно”, а не забывай, где живем. Москва, Россия, плюс ночь уже. - Не надо жалюзи поднимать, - говорит буфетчица.) Но все равно, здорово так сидеть, и можно прямо подумать, что то ли все это не у нас, хотя как же не у нас - вон площадь Трубная, вон Рождественский монастырь на горе… То ли у нас наконец-то стало все почти хорошо и, может, все как-нибудь наконец-то образуется. (Потому что вроде пора бы уже.) А еще туда потом зашел знаменитый актер Михаил Ульянов с какой-то женщиной. Честное слово. Я прямо растерялся. Заглянули, смотрят, все места у окна заняты, и ушли. Я видел через окошко, как они ловили такси на бульваре.

К чему я? Что теперь это все наше. В смысле это пространство-время. Вот эта улица, эта кафешка, здания, афиши, газета на столе, “контекст” всякий, разные исторические персонажи и мы.

А, кстати.

Да? А я не люблю. Ну, дайте водки, только немного.Говорят про эмигрантов, как достоинство большое: его, мол, тут во все дыры имели, причем помногу, а он все равно: она (Россия) не виновата, люблю ее - и все тут. И верю! (Это главное.) Ладно, эмигранты, у них “дым отечества”, Клюев из лагеря писал: “Святая Русь, тебе и каторжной молюсь!”

Если бы такое с женщиной, сказали бы: он мазохист, наверное. Но Клюев и женщины… - хм-хм, в общем, вопрос сложный.

Просто тут живешь, привык давно, воспоминания, связи, вот этот двор, вот эта улица, школа и дальше полем-пустырем, а там дом, где с девчонкой одной из класса встречался, а еще три остановки по этой же ветке - детский садик, куда сын маленький ходил, а там школа, где сам учился… И поехали. Уже глядь, а он и плачет. Ну, махнешь рукой, обнимешь, ладно, что там, перестань, я просто так, я же тоже… выросли, приросли, наше, надо терпеть…

Почему?.. Почему терпеть?! Ваш звонок поставлен на очередь. Ждите ответа.

И так из века в век. Долго ждать придется… Расскажу дурацкую историю.

В студенческие годы у нас в нефтяном институте был такой комсомольский вождь нового типа, Миллер, по-моему, его звали, кто-то мне сказал, что он из поволжских немцев, да еще вроде родители репрессированы. Его однофамилец сейчас большой начальник по газу… Помню, как-то меня вызвали: куда-то я не пришел, на какое-то их “мероприятие”. А я как раз тогда купил ботинки итальянские у одного друга (в магазине-то тогда один сушеный хрен можно было купить, да и тот изготовленный на фабрике “Парижская коммуна”) - оранжевые такие, веселые, стильные “мокасины” - и весь день на них любовался, все под стол на лекциях смотрел, а они там такие симпатичные мне говорят: ку-ку.

И вот этот Миллер меня вызывает в числе троих других несознательных, смотрит на меня через очочки в оправке модной и говорит: что такое, мол, как же так, вы что же, хотите … (типа чтоб мы вас отымели)? И я вижу, что он видит, как у Набокова, в “Приглашении на казнь”, что я - чужой, и понимаю, что надо бы покаяться для виду, никто же больше ничего не хочет, но одновременно посматриваю под столом на свои итальянские ботинки, и вы будете смеяться, но мне как-то неохота. Неохота каяться. Наверное, неохота впечатление от ботинок портить. И я молчу. А он, увидев, куда я смотрю, вдруг, как мне показалось, понял (хотя это звучит бредом) мое молчание и его мотивы, - так как уже без прежнего металла в голосе сказал какую-то фигню типа, что, мол, с такими комсомольцами, как я, они никогда БАМ не построят, что-то в этом роде. И после произнесения еще пары магических заклинаний в том же духе вдруг отпустил меня. Сказав, правда, что в следующий раз они мне обязательно объявят выговор - в следующий раз уже точно.