Огюстен Берроуз - Бегом с ножницами

Она зажала сигарету между указательным и средним пальцем, а большой палец прижала к виску.

— Это касается только нас с Ферн. — Мама всегда говорила так, словно дает интервью женскому журналу. Так словно она — знаменитость.

Итак, Ферн с мамой уже несколько месяцев любовницы. Моя мать лесбиянка. Я когда-то слышал, что склонность к гомосексуализму может передаваться по наследству. Так что же, я получил это от нее? Интересно, а что еще я унаследовал? Неужели к тридцати пяти годам у меня тоже сорвет крышу?

Мама направилась в кухню, а я пошел за ней по пятам. Смотрел, как она насыпает в чашку растворимый кофе, потом добавляет горячей воды прямо из-под крана.

Я очень волнуюсь за тебя. — Она подула в чашку и громко отхлебнула. — Беспокоюсь о твоих взаимоотношениях со школой.

Терпеть ее не могу, — ответил я. — А доктор Финч всегда говорит: после того, как человеку исполнится тринадцать, нельзя заставлять его делать что-либо против воли. То есть когда тебе исполняется тринадцать, ты становишься свободным человеком.

Да, я знаю, что он так говорит. Однако закон говорит, что ты должен ходить в школу.

К черту школу. — Я вынул из ее пачки сигарету и закурил.

Пожалуйста, не кури мои сигареты. У тебя есть собственная пачка, хотя я вообще против того, чтобы ты курил.

Я все равно курю.

Я знаю, что ты куришь. Я просто сказала, что мне это не нравится.

Отлично, — ответил я, комкая сигарету.

Не делай этого. Дай докурю, — остановила она меня, протягивая руку. Потом продолжила свое: — Я знаю, что не могу заставлять тебя ходить в школу. Не могу заставлять делать то, чего ты не хочешь. Но прошу тебя хорошенько подумать.

Как она могла хотеть, чтобы я думал о школе в такое время? Больше того, если бы я сегодня остался в школе, то как много пропустил бы! Ферн, жена пастора, оказалась не только заправской лесбиянкой, но и любовницей моей собственной матери.

Ферн — из тех, кто любит полизать между ног. И она лижет между ног у моей матери.

А ее семья знает?

Нет, — совершенно точно и определенно ответила мама. Потом прямо посмотрела на меня и твердо отчеканила: — Очень важно, чтобы и дети, и муж не узнали о том, что происходит между нами.

Она сказала это так, будто я собирался прямо сейчас бежать к Стюартам и кричать: «Эй, послушайте! А вы знаете, чем занимается ваша мама, когда ждет, пока поднимется тесто?»

Потом обстановка внезапно изменилась. Словно пе-реключили софиты, и камера поехала по рельсам, переходя на крупный план и жужжа прямо ей в лицо. Музыка почти наполнила комнату. Мама стояла перед окном, так что рубашка ее просвечивала на солнце, и силуэт тела проступал сквозь тонкую ткань.

— Всю жизнь меня угнетали. И всю жизнь я упорно боролась, чтобы освободиться от этого угнетения. Когда я была маленькой и жила в штате Джорджия, в городке Кейро, у меня была черная няня, Эльза. Она жила в развалюхе на другом конце города. — Мать опустила руку в карман, достала сигарету, засунула ее в рот и начала театрально закуривать. Потом драматично выпустила в воздух кольцо дыма. — В те дни черных людей называли ниггерами. Я знала, что слово «ниггер» — плохое, грязное, наполненное ненавистью и злобой. И знала, что его говорят, когда описывают черных людей. А еще я знала, что Эльза — не «ниггер». — Она замолчала и посмотрела мне прямо в глаза. — Знала, что это не так.

Мама выдержала паузу, прошла через комнату и по-вернулась к стене.

— Мне потребовалась целая жизнь, чтобы найти себя в искусстве. — Она снова повернулась ко мне. — И осознать себя как женщину. Я боролась против диктата матери. Потом против диктата твоего отца. И вот сейчас впервые в жизни я чувствую, что действительно могу сказать о себе: я — это я.

Зачем слушать учительницу, рассуждающую о том, сколько монеток в двадцать пять центов потребуется Нэнси для того, чтобы купить шесть яблок по четыре с половиной цента каждое, если можно слушать такое?

— Огюстен, надеюсь, что могу рассчитывать на твою поддержку в отношениях с Ферн. Потому что на этом этапе своего пути я не потерплю угнетения. Я провела долгие годы, всю свою жизнь, в борьбе с насилием. Не хотелось бы бороться еще и с тобой.

Она выпустила дым, закрывая глаза и опуская подбородок на грудь.

Наверное, я должен был зааплодировать, но я этого не сделал.

Я сказал:

— Хорошо, мне, собственно, все равно. Ты мне можешь дать пять долларов?

Она улыбнулась.

— Надо сказать «Дай мне, пожалуйста, пять долларов». Да, конечно, я тебе их дам, если они у меня есть. Принеси мой кошелек, я посмотрю.