Иван Шевцов - Любовь и ненависть

— Хорошо плаваете? — спросил я его довольно сухо.

Он посмотрел на меня, грустно усмехнулся и ответил с достоинством:

— Постараюсь. — Затем спросил: — Простите, если я не ошибаюсь, у вас на столе фотография Ирины Инофатьевой?

— Инофатьевой? — удивившись, переспросил я, но тотчас же сообразил: — Да, Ирины, теперь Инофатьевой, а когда-то Пряхиной.

— Она дочь нашего адмирала? — спросил он.

— Откуда вы ее знаете?

— По Ленинграду, — мимоходом бросил он.

Корабль входил в бухточку. В ста метрах от берега я застопорил ход и приказал спускать шлюпку. Волны точно ждали этого в надежде захлестнуть ее и проглотить вместе с теми, кто осмелится оставить борт корабля. Шустов был по-прежнему спокоен, — во всяком случае, он умел вести себя. Едва шлюпка коснулась воды, как мичман включил мотор. Я помахал рукой, желая удачи, но доктор не видел меня. Шлюпка рывком оторвалась от корабля и тотчас же скрылась за гребнем волны, как в воду канула. Через несколько секунд она снова показалась, крошечная, беспомощная, упрямо карабкавшаяся на гребень крутой волны. В голову назойливо лезли тревожные нехорошие думы: имеет ли смысл рисковать жизнью пяти человек ради попытки спасти одного? Казалось, еще один миг — и огромный вал обрушит на шлюпку тысячетонную массу воды и от нее не останется и следа.

Время тянулось мучительно долго. За шлюпкой наблюдали не только мы. За ней наблюдали и с берега: командир батареи и начальник сирены, отец раненого. Я засек время. Шлюпка возвратилась через двадцать минут, благополучно высадив Шустова, и мы, с облегчением вздохнув, отправились в базу.

Прошло несколько часов, и мы узнали, что Василий Шустов удачно сделал операцию. Ранение оказалось слишком тяжелым: в грудь навылет. Молодому хирургу не приходилось в своей недолгой практике делать такую сложную операцию. Она продолжалась час десять минут. Это была первая операция в мирное время на Северном флоте, операция, сделанная вне госпиталя, в обычном деревянном доме, без опытных ассистентов. Положение раненого оставалось очень тяжелым, но он жил.

Врач не отходил от раненого двое суток. На вопросы он ничего определенного не отвечал и лишь на третьи сутки сказал с уверенностью:

— Будет жить!

А на шестые сутки за врачом снова прибыл наш катер. Погода, по обыкновению, стояла неважная, но ветер был потише и волна не такая крутая, как в прошлый раз. Словом, от острова мы отошли сравнительно легко. Шустов был весел и доволен благополучным исходом, он подробно рассказывал об операции, старался говорить мягко и внушительно. И мы, стоя на мостике, не заметили, как на полпути, словно вражеский самолет, откуда-то вынырнула темная тучка и ударила снежным зарядом. И хотя это было в двенадцать часов и брезжил слабый рассвет, нас ослепило. Ну ничего не видно, даже мощного света маяка, находившегося совсем близко. Только хлопья снега, смешанные с брызгами волн, обдают корабль с неистовой беспощадностью. Все, за что ни возьмись, липко от снега и неприятно. Я сбавил ход: так можно напороться на что-нибудь и погубить корабль. Теперь вся надежда на радиометриста Козачину и на впередсмотрящего, обязанности которого сегодня выполнял акустик Юрий Струнов. Он стоял на носу корабля у самых поручней и, до боли напрягая зрение, смотрел вперед. Но, кроме хлопьев мокрого снега, вряд ли он что-нибудь видел, потому что его самого мне не было видно с мостика, и я боялся, как бы его не смыло волной.

Козачина сидел у локатора, не сводя взгляда с экрана. Я знал — еще не было случая, чтобы Богдан Козачина прозевал цель или какой-нибудь предмет, и поэтому больше всего надеялся на него. И все-таки волновался. Почему-то вспомнилось, как Богдан Козачина вслепую шел по кладбищу. Уныло подумалось: не наскочить бы нам на что-нибудь такое… Неожиданно Богдан доложил взволнованным голосом, нет, он просто закричал:

— Товарищ командир, прямо по носу какой-то предмет!

Я быстро перевел рукоятку машинного телеграфа на «стоп» и приказал в мегафон впередсмотрящему усилить бдительность. Машины остановились, но корабль, хотя и медленно, продолжал двигаться вперед, подгоняемый порывистым ветром и силой инерции. Наступила тишина. Слышался лишь глухой шум волн, стучащих о стальные борта корабля. И в этой тишине неожиданно прозвучал взволнованный, зычный голос Юрия Струнова:

— Мина! У борта мина!

Я приказал дать задний ход. Послышался чей-то крик. Помощник, боцман и лейтенант Шустов бросились на край носа. Впередсмотрящего не было, валялся лишь его тулуп. Струнов, привязавшись канатом, барахтался в ледяной воде между миной и бортом корабля. Преодолевая стремительный напор волн, швырявших мину на корабль, обдаваемый ледяной водой, он отталкивал подальше это круглое, паукообразное стальное чудовище, хранящее в своей утробе тысячу смертей. Юрий Струнов, конечно, знал, что мина взорвется, стукнувшись о борт корабля, но, плавая между ней и кораблем, он хотел смягчить удар и тем самым уменьшить шанс взрыва. Надолго ли? Он уже промок до последней нитки. Еще секунда — и судорога сведет его тело. Он не сможет пошевелиться и, беспомощный, пойдет под воду. Его вытащат, потому что другой конец каната привязан за поручни, но уже мертвого.