Иван Шевцов: Любовь и ненависть

Я предложил ему сесть, однако эта моя любезность судя по его вдруг переменившемуся лицу не понравилась Козачине. Свободный стул стоял рядом с моим, а ему, видно, не хотелось сидеть так близко. Он даже пробурчал невнятно:

— Ничего, я так, постою.

Сел он по моему настоянию с явной неохотой. Я спросил:

— Чем вы расстроены?

— Так. Домашние дела… — недоверчиво произнес он.

— Что за дела? Что там стряслось?

— Болеет мать, стара уже. Боюсь, до весны не дотянет. Три года не виделись, — добавил он упавшим голосом.

Весь его вид говорил, что главное для него — в последней фразе: три года не виделся с родителями, соскучился, домой захотелось, а в отпуск не пускают за плохое поведение. Он достал из кармана письмо, развернул его, и я увидел знакомый почерк отца Козачины. Очевидно, оба письма писались в один день. Я знал, что родители нередко прибегают к незамысловатой хитрости слезливых писем в надежде разжалобить «строгих» командиров и помочь сыну получить отпуск.

— И тем не менее вы продолжаете нарушать дисциплину. — Он молчал, прикусив губу. — За что вам сделали вчера замечание?

— Не отдал чести.

— Почему?

Он передернул плечами, и движение это говорило: "Просто так, сам не знаю почему". А голос произнес старое, избитое:

— Не заметил.

— Неправда номер один. Дальше — почему не доложили командиру о замечании?

— Забыл, — пробурчал себе под нос.

— Неправда номер два.

— Вернее, не забыл, а так, думал, сойдет, — быстро поправился он.

— Говоря точнее, струсили. Нашкодили, а признаться не решились, смалодушничали. Характера не хватило, мужества, смелости. А говорите, вас не знают как человека. И самое обидное, что вы над самим собой издеваетесь. У вас же есть все возможности для того, чтобы стать другим. Вы грамотный, развитой человек. У вас есть специальные знания.

— И нет перспектив, — сказал он приглушенно, и слова эти замерли на его полных губах.

— Нет перспектив? — с удивлением переспросил я, поняв, что Козачина решил разговориться.

— У меня нет профессии, линии жизни нет, — добавил он книжно.

— Вы немного знаете технику. Продолжайте глубже изучать ее, это ж и потом пригодится, — посоветовал я.

— Техника не моя стихия, — с некоторой напыщенностью произнес он.

— А в чем вы видите свою стихию? В поэзии? — Последняя фраза вырвалась у меня совершенно случайно: я не знал, что Богдан Козачина когда-то пробовал писать стихи.

— Поэзию я променял на философию, — ответил он неожиданно серьезно. — И зря, потому как философам в наш век делать нечего.

— Это почему?

— Да очень просто: они должны бы сказать людям, как лучше жизнь устроить, чтобы она была для всех сносной. А люди это и без них знают. — Он помолчал, опустил большую курчавую голову, почесал у самого уха, продолжил: — Знают, да не везде и не всегда делают: одни не хотят, а другие не могут.

Он посматривал на меня с деланной хитринкой, точно давал понять, что не все договаривает.

Таким я не знал Козачину. Да и вообще я представлял его человеком угрюмым, считающим себя безнадежно обиженным судьбой и людьми и утратившим интерес ко всему на свете. Ничего подобного. И слова о "линии жизни", об отсутствии перспективы были всего лишь слова. Я смотрел на этого «философа» и, отбрасывая от него все напускное, пытался представить, как он поведет себя в чрезвычайно трудных условиях — ну, скажем, на тонущем корабле? Ответа не находилось. Все-таки я недостаточно хорошо знал его.

Какой же это огромный и сложный мир — человек с его характером!

Я сказал Богдану Козачине о письме его отца. Он как будто даже смутился, во всяком случае, сделал вид, что разговор о письме отца для него неприятен.

— Они там думают, что все так просто: захотел приехать в отпуск — сел и поехал.

— Да, после вчерашнего случая о вашем отпуске пока что и речи быть не может, — сказал я. — Вот только не знаю, что ответить отцу. Может, так и написать, как есть на самом деле?

Он взглянул на меня растерянно и явно забеспокоился. Пальцы начали дрожать, губы зашевелились. Но, должно быть, он не хотел показать своего беспокойства и заговорил ровным голосом:

— Зачем же вам самому, время только отнимать? Я могу ответить. Напишу, что по вашему поручению.

— От имени и по поручению? Так, что ли? Нет уж, своим адресатам я отвечаю сам.

Моя решительность озадачила его. Козачина знал, что я могу написать родителям о его поведении, и боялся этого. Опять опустил голову, задумался, точно набирался решимости, затем сразу встал и, посмотрев мне прямо в глаза, сказал: