Ирина Муравьева - День ангела

Потом говорит:

– Позавтракаем в «Boutelle d’Or»? Мы ведь с тобой нигде не бываем.

Это наш любимый ресторан с видом на Notre Dame, вкусный и недорогой. Последний раз мы в нем обедали с Ленечкой за год до его смерти. Я немного удивилась, но спорить не стала. Пошли туда пешком, под руку. Красота заснеженных деревьев. Солнце слабое, по-зимнему неуверенное. Георгий выпил две рюмки красного вина и повеселел. А я сразу увидела столик, за которым мы сидели тогда с Леней, и ком подступил к горлу. Старалась не показать виду. Георгий сказал:

– «Простой душе невыносим дар тайнослышанья тяжелый…»

Оказалось, Ходасевич.

– Что ты сейчас «тайнослышишь»? – спросила я.

– Сегодня проснулся и вспомнил весеннюю ночь в Кальмаре, когда ты родила Леню, и мы с тобой сидели, смотрели на него и радовались. И было так тепло, что мы открыли все окна. Вот я и «услышал» эту ночь внутри своего сердца – вот здесь, – опять пережил ее. Потом очнулся, вспомнил, что ничего нет. Больно.

Я смотрела на него и думала, что главная наша беда, состоящая в том, что мы никогда не говорили друг другу полную правду, скоро закончится, потому что мы уже немолодые люди, и кто-то из нас очень скоро умрет. Мне, кстати, почему-то кажется, что это я уйду первой. Хорошая мысль. Она приносит мне облегчение.

Завтра мы пойдем в гости к Вере поздравить мальчика с днем ангела, отнесем ему подарки. Теперь только я догадалась, что все то время, которое прошло с Лениной смерти, Вера обвиняла меня так же, как я обвиняла ее. Конечно же, она читала эти тетради.

Настя звонила, поздравляла с Рождеством. Пишет, что часто скучает по Парижу, по его запахам. Ни разу не написала, что скучает по мне. Она не любит врать. Никогда не любила. Скорее смолчит, перетерпит, но не соврет даже из вежливости. Мой Леня был ближе к таким, как Настя. Помню, как двадцать лет назад перед самой войной от моей сестры вдруг пришло очень нехорошее, недоброе письмо, из которого стало понятно, насколько она потеряна, одинока и зла на свою жизнь. Я ей на это письмо не ответила и потом сказала, что ничего не получила. Она мне поверила, к счастью.

Шанхай, 1940 г.

Лиза, не нужно меня жалеть! И звать меня в Париж тоже не нужно. Никуда я отсюда не поеду. Я много работаю, мне хорошо. Чувствую, что становлюсь все больше и больше похожей на маму, и теперь понимаю, что она была права, когда говорила, что любой нормальный человек рождается дважды: один раз – физически, а второй – душевно. Я абсолютно одинока, хотя меня постоянно окружают люди и миссия наша переезжает с места на место. Сейчас пишу тебе из Шанхая, куда меня опять забросили дела. Идет война, и, как говорят все вокруг, она станет еще больше и страшнее. Сейчас это только прелюдия. Чувствуете ли вы там, в Европе, что начинается? Судя по вашим газетам, которые я, правда, не часто читаю, люди, как всегда, опасаются не того, чего следует, и думают не о том, о чем нужно подумать.

Полгода назад я написала тебе о встрече с Иваром Лисснером, и ты мне ответила спокойным письмом, в котором призывала меня образумиться, не рисковать и возвращаться домой. Наверное, мы с тобой совсем не понимаем, не слышим друг друга. Ты живешь с мужем, который тебя обожает, у тебя растет сын. Да ты и всегда была уравновешенной и благоразумной. Я слишком мало знаю Георгия, чтобы судить, насколько тебе хорошо с ним, но думаю, что ты не ошиблась в своем выборе. Надеюсь, ты не знаешь и никогда не узнаешь, что такое двойная жизнь, отсутствие любви и чувство непоправимой вины перед близким человеком.

Помню, как родители все пытались убедить нас в том, что добро всегда светло и необыкновенно притягательно, а зло всегда так отталкивающе некрасиво! Этими разговорами они стремились уберечь нас от соблазнов и искушений. Мне кажется, что с тобой им действительно удалось добиться всего, чего они хотели, но со мной они потерпели полное поражение. Бедные папа и мама! Я чувствую, что Il faut que je suis moi même, [87]вот и все. Меня трудно научить . А я, Лиза, недобрая, несговорчивая и нетерпеливая. Во мне нет любви. Или ее очень мало. Во всяком случае, никому и никогда я уже не скажу: люблю . Смерть Патрика отрезвила меня, и теперь у меня есть самое что ни на есть суровое доказательство, что вся эта ваша так называемая любовь – не более чем красивые слова. Ты возразишь, что раз у меня нет детей, то я не могу и судить о любви. Может быть, не знаю. Детей у меня нет и никогда не будет.