Ирина Муравьева - День ангела

Теперь о моих связях, число которых тебя, ангела во плоти, наверное, ужаснет. Не стоит, Лиза. Мужчины меня очень мало интересуют. Физически я любила только Уолтера Дюранти, но он человек-дьявол, и слава богу, что он далеко. С ним у меня вырастали крылья. Наверное, если бы Патрик не погиб, мы бы и прожили вместе до старости, как ты живешь со своим Георгием, но разве это сравнить с тем, что было у нас с Уолтером, которому я, как говорила наша мама, могла «ноги мыть и воду пить».

После отъезда доктора Рабе в Европу я очень старалась забеременеть (все равно от кого) и родить. Толчком к этому, как ни странно, послужило одно незначительное впечатление: вхожу однажды в магазин вслед за женщиной, у которой на руках ребенок лет двух или трех, и вижу прямо перед собой руку этого ребенка, которой он вцепился в плечо своей матери. И вдруг меня поразило «выражение» этой руки, как иногда поражает выражение лица. Маленькая, крошечная рука эта была какой-то немыслимо доверчивой . Такой бесхитростной и доверчивой , что я чуть не расплакалась, глядя на нее, и сразу же решила, что мне тоже нужен ребенок. Как можно скорее! И пусть тогда все вокруг сыпется. Принялась менять любовников. За один год поменяла троих. Не буду тебе рассказывать о них, это не так интересно. Но, Лиза, ни одной беременности, ни разу! Пустая я, полая. Здешние врачи говорят, что у меня «инфантильная матка», есть такой медицинский термин. Ходила к китайцу, старому, с лицом оранжевым, как апельсин. Сам похож на женщину. Усадил меня на пол и начал стучать молоточком по деревянной кукле. Сказал, что эти сеансы нужно делать три раза в неделю, тогда у меня все наладится. Больше я к нему не пойду.

Нью-Йорк, наши дни

Расставшись с Лизой у подъезда неизвестной ему Оленьки, Ушаков отправился домой пешком. Венчание Сесиль Смит с Бенджаменом Сойером не выходило из головы, и особенно сильно вспоминались почему-то эти голые тонкие косточки локтей невесты, запрыгавшие под прозрачной фатой, когда она заплакала. В его парижской квартире до сих пор висит большая, выцветшая уже свадебная фотография деда и бабушки. Какой же был год? Дед его на этой фотографии выглядит нахмуренным и напряженным, словно ему задали вопрос, на который он не знает ответа, а бабушка напоминает Сесиль: такая же юная, с длинной фатой и цветами.

Умерли они почти одновременно – это он запомнил хорошо, – но лица их, их голоса давно стерлись, потемнели и истончились в его памяти, как стерлись и истончились две маленькие серебряные ложечки, подаренные ему, младенцу Митеньке Ушакову, бабушкой и дедушкой к самой знаменательной дате – появлению первого молочного зуба. На одной ложечке выгравировано: поправляйся , а на другой: будь здоров.

«Они были наивными людьми, – рассказывала мать, – с ними часто происходили смешные истории. Бабушка, например, приехав первый раз в Париж из провинции, услышала на улице ругань русских таксистов. Прибежала домой: «Подумай, Георгий, почему нас с Настей так и не научили настоящему русскому языку? Возмутительно!» И тут же воспроизвела, как разговаривают таксисты. Дед только уши зажал. А сам, кстати, тоже однажды опозорился. Он плохо знал немецкий и никак не мог запомнить самых простых слов. Однажды, задолго до войны, он ездил в Германию, встречался там со своим кузеном, который остался в Берлине, женился на немке. И вот эта немка спросила твоего деда про его первую жену, ту, на которой он был женат еще мальчишкой в России. И дед твой ответил: «Ихь хабе ди гишизен», то есть: «Я ее застрелил» вместо «гишибен» – «развелся».

Ушаков хорошо запомнил всего лишь один веселый день, проведенный с бабушкой и дедом за неделю до дедовой смерти. И это был день его ангела.

Сейчас он шел по Центральному парку, и черные деревья с повисшими на них морозными слезами, и серые облака, грустные оттого, что никто и не смотрит на них, уходящих, никто и не хочет проститься хоть бегло (хотя бы кивнуть головой: мол, прощайте!), он шел по Центральному парку и чувствовал, что каждое воспоминание далекого детского прошлого похоже на то, как бьется сердце, когда его отделяют от тела.

В Париже было тепло, как часто бывает зимою, шел дождь, мелкий, чистый, но небо печально и быстро темнело. Ушаков вспомнил, как они с матерью накрывали на стол, он вспомнил вкус скатерти, сладкий, чуть затхлый, и вкус чайных ложек, холодных и кислых, и вкус золотистого нежного света, который лила, вся в царапинах, лампа. Дед и бабушка привели с собой гостью. Она была высокой, гибкой, с маленькой, приподнятой кверху грудью. Ему особенно понравилась именно эта маленькая, вздернутая грудь и красивые ноги, обтянутые блестящею черною тканью.