Ирина Муравьева - День ангела

Сесиль приближалась к ним, слегка зависая в воздухе: столько страха было в ее белокуром и безобидном облике. Матвей вдруг почувствовал жалость и торопливо улыбнулся. Он смотрел на сестру, на то, как она медленно бредет по траве, по-прежнему похожая на овцу, но этой своею несчастной походкой напоминающая еще и собаку, которая провинилась перед хозяином и, не смея ослушаться, подчиняется его взгляду, тянется к нему, хотя могут быть и побои, и крики, – он смотрел на сестру и любил ее так сильно, как не любил даже в детстве, когда они жили у деда в Беркширах, и он заболел воспалением легких, а маленькая, прозрачная, очень худенькая Сесиль вдруг твердо сказала, что вовсе не выйдет к друзьям и подружкам, пока ее брат не поправится. Точка.

Лондон, 1938 г.

Вчера я ходила к Хелен Дункан. В пять часов, как мне было назначено, я постучала к ней в дверь, ожидая, что откроет какая-то необычная женщина с одухотворенными и загадочными чертами, а открыла худая невзрачная старуха – седая и согнутая, с выпяченной нижней губой и большим носом. Когда она сняла очки, я заметила, что у нее странные глаза, словно бы она смотрит в себя саму, не замечая окружающих. Старуха провела меня в очень скромную комнату, где не было ничего, что отличало бы ее от тысячи таких же скромных комнат в небогатых английских домах.

– Вы просите о встрече с мужем? – спросила она.

И голос у нее был какой-то странный, замученный и совсем тихий. У меня так колотилось сердце, что я боялась, что сейчас потеряю сознание. Я кивнула и положила перед нею фотографический портрет Патрика, тот, где он стоит, опираясь на теннисную ракетку, и улыбается. Она посмотрела на портрет бегло и сразу же отвернулась. Потом села на кресло лицом ко мне и закрыла глаза. В руках у нее оказался какой-то шарик, который она сначала очень быстро вертела в руках, но постепенно движения ее стали медленными и одновременно судорожными. Она словно бы и засыпала, и тут же просыпалась. Меня вдруг тоже начало клонить в сон, ноги и руки стали свинцовыми, но я все видела и слышала. Через минуту тело миссис Дункан стало дергаться, лицо покраснело. Она с шумом всасывала в себя воздух и толчками его выдыхала. Что-то словно бы пыталось вырваться из ее живота и щуплой груди, причиняя очень сильную боль. Белого пара, похожего на марлю, о котором говорила тетка, я не увидела. Передо мной корчилась вся покрывшаяся потом старая женщина, судороги ее становились длительнее, страшнее, пена выступила на губах. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Постепенно она затихла, сникла в своем кресле, стала намного меньше, как будто от нее отрезали половину, и, кажется, крепко заснула или даже потеряла сознание. Потом, не открывая глаз, сказала, что Патрик не смог «уйти оттуда», потому что у него нет сил, он еще ребенок. Я не могла даже ни о чем ее расспросить, потому что она уже крепко спала, вскрикивая и постанывая. Потом тяжело захрапела, и я ушла. Положила ей на стол деньги. Тетка сказала, что у Хелен есть муж, очень больной и старый, и шестеро детей. Они тоже все какие-то больные, так что она одна содержит семью.

Я вернулась домой чуть живая и сразу же легла. Заснула очень быстро и сразу проснулась во сне: рядом стоял Патрик, только не взрослый человек, а мальчик лет семи-восьми. Я стала обнимать его, плакать, и все говорила, чтобы он простил меня, потому что я ведь не знала, что была его матерью, и от этого все наши несчастья. Хотела стать перед ним на колени, но мне было неловко вылезти из кровати, чтобы он увидел меня в почти прозрачной ночной сорочке, и поэтому я натягивала на себя одеяло, которое все время сползало. При этом я чувствовала, что нельзя отпустить его, нельзя дать ему опять уйти. Тетка услышала мои крики, прибежала и разбудила меня. Я ей рассказала, что во сне увидела Патрика ребенком, моим собственным родным ребенком, сыном.

Париж, 1959 г.

Вчера проснулась посреди ночи и чуть было не разбудила Георгия, чтобы показать ему Ленины тетради. Опомнилась, не разбудила. Георгий неважно выглядит, у него землистое лицо. Спросила недавно, как его печень, он часто раньше жаловался. Ответил, что все в порядке. Удивляется, что я так редко бываю у внука. Митя становится все милее и милее, у него густые темные ресницы – у Лени никогда не было таких густых ресниц – и очень лукавая мордочка. Он веселый мальчик, но неспокойный, часто просыпается по ночам, начал даже рассказывать Вере свои сны. Снятся ему все время какие-то корабли, и иногда утром, совсем еще заспанный, он подбегает к окну и смотрит с удивлением на полную машин улицу. Однажды сказал Вере: «Ça me manqué beaucoup». [80]Вера спросила: «По чему?» Оказывается, он скучает по морю, которое видел один раз в жизни, когда ему было восемь месяцев!