Леонид Бородин - Расставание

И много еще могу я сказать себе в оправдание и утешение, но жизнь мою единственную, мне все равно жаль ее. Если бы я хотя мог кому-нибудь позавидовать до отчаяния, может быть, тогда я бы мобилизовался для чего-то решительного, но, к сожалению, я никому не завидую, ну, ни единому человеку на земле, потому что, стоит лишь присмотреться к чьей-то, на первый взгляд завидной судьбе, как замечаешь такие издержки и потери, которых не стоит никакая удача. Значит, несостоятельно само сравнение судеб, и вот в этом выводе уже что-то есть, чем можно жить и почти не жалеть свою собственную, единственную жизнь! Сегодня утро такого-то числа, месяца и года, и рядом со мной спящая женщина, уже моя жена, но выбор, что осуществился таким обычным образом, касается чего-то большего. До единственной узкой тропки упростился перекресток, до единственно возможного отсеялись варианты, а впереди уже нет чарующего тумана неизвестности, поставлены две необходимые точки, проведена прямая, и лучом трезвости высвечивается все, чему предстоит осуществиться. И я должен понять эту новую перспективу, как источник желанного спокойствия. Я тихо провожу рукой по лицу Ирины, и она горячей щекой прижимается к моей руке.

— Уже пора? — спрашивает она. Я не уверен, что она сказала это не во сне. Ее лицо спокойно, и это — выражение счастья. Никакого другого лица я не хочу сейчас вспоминать, чтобы иметь право сказать себе, что в моих силах хоть одно человеческое существо сделать счастливым. Такое право способно дать мне волю к жизни…

— Нам обязательно ехать туда? — спрашивает Ирина, и я понимаю, что она не только не спит, но готовится к неизбежной тревоге, которую сулит ей наша поездка ко мне домой.

Ирина просит меня отвернуться, она стесняется своей изменившейся фигуры. В халатике она убегает в ванную, а я еще некоторое время лежу и просто смотрю в потолок. В голове сентиментальная мелодия Вивальди, которую я не люблю, но любит Ирина.

Я поднимаюсь, когда из кухни доносится запах кофе. Ирина уже вся прибрана и одета тем хитрым манером, что умно скрадывает некоторое обстоятельство. Я гляжу на нее и говорю себе просто в порядке информации: «Она мне нравится, я смогу всегда любить ее, а как будущая мать моего ребенка она вызывает во мне нежность!» Но слово «нежность» непроизносимо без последствий, и я обнимаю Ирину именно так, по-новому, как мать моего ребенка, и целую ее также по-новому, и она откликается робко и целомудренно.

И вообще я не узнаю Ирины. Она вся такая домашняя, уютная и неторопливая, словно не она месяц назад носилась по этажам и коридорам телевидения со своими скандальными идеями, ругалась с начальством, кого-то назидала и убеждала, кого-то клеймила и развенчивала. Только женщины умеют так перевоплощаться, почти мгновенно и до неузнаваемости, без всяких планов на «новую» жизнь, без рефлексий и колебаний. Вот чему можно позавидовать! И ведь скажи ей, что вся предыдущая ее профессиональная суета была именно суетой — обидится! — потому что в ее перевоплощении одно состояние не отрицает другого.

Мы пьем кофе торопливо, мы спешим. На улице Ирина бурно протестует против такси, но она же не знает, что у меня есть деньги. Конечно, с ее четырьмя месяцами можно еще ездить в метро, но зачем, если у меня в кармане деньги! Я проявляю решительность и она не без удивления и удовольствия подчиняется.

В машине я молчу. Я готовлюсь к труднейшему разговору, и у меня нет твердой уверенности, что удержусь в рамках, не сорвавшись. В голове только первые, самые трудные и неизбежные фразы…

Ирина не знает сути предстоящего мне, но, видимо, догадывается, что мне предстоит нечто нелегкое, и молчит, и я боковым зрением улавливаю иногда ее тревожные взгляды. Конечно, я мог поехать один, и наверное, должен был, но если она рядом, мне будет легче, а если быть честным до конца, то я боюсь теперь оставаться один, без Ирины. Пока она рядом, я способен на решительность.

Мы входим в квартиру, и я стучусь в дверь собственной комнаты. В комнате порядок, и Володя уже в полном своем наряде, в кресле с книжкой в руках. Увидев, что я не один, он торопливо встает, откладывает книгу на столик. Я пропускаю вперед Ирину, набираю побольше воздуха и говорю сиплым голосом:

— Вот, Володя, это Ира, мать моего будущего ребенка, и значит, моя жена.

У дьячка глаза на лбу, он беззвучно шевелит губами, и я через плечо Ирины вперяю в него молящий взгляд, я молю его быть великодушным и мудрым, я верю, что его чистому, неиспоганенному сердцу единственно доступно понять меня и осудить, по крайней мере, в половину той беспощадности, какой я заслуживаю, но которая может лишить меня воли к жизни. Ирина опускается на кушетку, и мы стоим с Володей друг против друга, точнее, я стою перед ним, как перед Господом Богом, и готов к суду, но надеюсь на мудрость и великодушие.