Алекс Гарленд: Кома

Я махнул рукой, показывая, что меня это не волнует. Да и вообще, какая разница.

— Нет, — твердо сказал Энтони, словно внося поправку в мой неопределенный ответ. — Это достойно всяческого сожаления. Свежий кофе, свежее молоко. Есть вещи, буквально созданные друг для друга.

— Вот и прекрасно.

Он налил кофе в две кружки, поставил на стол сахарницу и сел напротив меня.

— Ну хорошо. Если мы станем ждать, сколько, по-твоему, пройдет времени, прежде чем случится нечто странное?

— Сколько? Не знаю. А строить догадки ты и сам можешь не хуже меня.

— Ладно, — улыбнулся Энтони. — Тогда мы просто будем ждать.

Мне не хотелось пить кофе. Он был на вид очень темный и горький, с тонкой радужной пленкой. Думаю, эту пленку образовали остатки какого-то моющего средства; из-за нее поверхность кофе была переливчатой, как спинка жука или бензиновое пятно в луже.

И молоко ничуть бы тут не помогло. Оставив в стороне отсутствие молока и присутствие переливчатости, мне попросту не хотелось кофе, потому что я не люблю его вкус — и никогда не любил. Правду говоря, меня возмутил уже сам факт, что Энтони поставил передо мной эту кружку, уж ему-то, старому другу, следовало бы знать, что я люблю и чего не люблю.

Чем больше я об этом думал, тем более непонятным представлялось мне поведение Энтони. Я смотрел и смотрел на эту ненужную мне кружку, а потом меня вдруг осенило, что именно она — эта ненужная мне кружка — и является той странностью, которую мы ждем.

Странная вещь уже произошла. Она происходила в тот самый момент, когда я ее предсказывал.

Весьма любопытно, но в то же время и слегка обидно — я ожидал увидеть что-нибудь более эффектное. Не менее эффектное, чем набрякшие от крови бинты и простыни. А такой пример странного события, как предложенная хозяином кружка кофе, выглядит слишком уж изящно и малоубедительно. Любая попытка довести до Энтони странность этого странного события, будет воспринята им как глубокомысленное философствование по пустякам, а вот мое поведение действительно покажется ему странным.

— Так ты что, не хочешь кофе? — спросил Энтони.

Я перестал разглядывать кружку и поднял голову.

— Как это?!

Через плечо Энтони был виден кусок улицы. Дома на противоположной стороне были погружены во тьму, потому что солнце не поднялось еще над крышами, но небо уже стало ярко-голубым, и в окно кухни лился веселый утренний свет. Где-то чирикали птицы.

— Смотри. — Я наклонился над столом и ткнул пальцем в сторону окна. — Смотри! Вот об этом я тебе и говорю!

— О чем — об этом? — изумился Энтони.

— О чем я тебе… — Я оборвал фразу, вскочил со стула и подошел к окну. — Да это же рассвет! Сейчас уже солнце поднимется. Вон, уже даже молочник приехал.

— Я и сам знаю, что сейчас рассвет, — сказал Энтони.

— Так вот, это она и есть, та самая странность! Секунду назад было совсем темно, была глубокая ночь, и я рассматривал кофе в кружке, а теперь…

— Подожди, подожди, — прервал меня Энтони. — Так ты говоришь, там приехала молочная тележка?

— Да!

— Извини, пожалуйста. — Энтони торопливо встал и бросился к двери. — Мне нужно поймать молочника, пока он не уехал, — донеслось из прихожей.

Несколько секунд спустя я увидел в окно, как Энтони в халате и тапочках несется по газону, вздымая двадцатку на манер олимпийского факела.

На меня накатилась жуткое, черное отчаяние.

Это ощущение не было для меня внове. В детстве, до школы, я довольно много болел, и едва ли не каждый раз высокая температура сопровождалась у меня необыкновенно яркими бредовыми снами. Как правило, сны разворачивались в бежевом ландшафте и были так или иначе связаны с масштабом. Иногда я был нестерпимо маленьким, а пейзаж — огромным и безграничным, иногда же я был огромным, а пейзаж — безысходно тесным. А иногда оба эти соотношения существовали одновременно, что логически невозможно, но во сне — было.

Бежевый пейзаж мог быть, к примеру, плоской, как стол, равниной, в то время как я мог быть титанической, куда большей, чем любая планета или солнце, сферой. Своими руками, своими пальцами я ощущал жесткие углы и ребра кубов и пирамид, либо гладкую, плавно искривленную поверхность другой титанической сферы. Все представлялось в терминах геометрии, и все переливалось, текло. Эти состояния, эти ощущения были предельно неприятными, повергали меня в полное отчаяние.