Амос Оз - Рифмы жизни и смерти

Сейчас черт дернет охваченного лихорадкой писателя попробовать бесшумно открыть дверь. Заперта, разумеется.

А она, твоя застенчивая чтица?

Наверняка она давно уже спит, оставив гореть ночник, который и притянул с улицы сбитого с толку мотылька вроде тебя.

Однако можно еще и так: в то время как писатель бесшумно поворачивает ручку двери, изнутри слышится какой-то шорох. Он мигом приходит в себя и пускается в бегство, опасаясь зажечь свет на лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, едва не поскользнувшись на повороте, жестоко ударившись о дверцу шкафа, чудом висящую на искривленной оси. Дверца тут же срывается и с диким грохотом обрушивается на перила. Немедленно распахивается одна из дверей, скажем дверь Янива Шлосберга, живущего здесь «с удовольствием»: «Простите покорнейше, мой господин, можно ли узнать, кого именно вы ищете в столь поздний час?»

И его могут узнать. По фотографиям в газетах или напыщенному выступлению в дискуссионной программе телевидения. И что он сможет объяснить? Простите, я всего лишь несчастный мистер Хайд, пожалуйста, пожалейте меня и незамедлительно позвоните доктору Джекилу?

Но ведь вполне может случиться, что писатель не убегает, заслышав шорохи в квартире, а застывает на месте, парализованный охватившей его паникой. Прямо напротив двери Рохеле Резник. И спустя минуту, решает оставить ей записку, воткнув ее в щель между притолокой и дверью. (Или лучше оставить записку внизу, в почтовом ящике, на котором значатся два имени, ее и Хозелито?) В этой записке он напишет: «Вы были просто великолепны весь этот вечер, Рахель, и я вернулся сюда в столь поздний час только затем, чтобы поблагодарить Вас, а также чтобы совершенно увериться, что по пути наверх, в башню Вашего замка, Вы не попали, не приведи Господь, в руки колдуна или дракона. И если Вы позволите, то эта записочка несет в себе также и поцелуй с пожеланием спокойной ночи». (Записку он подпишет только первой буквой своего имени. Впрочем, лучше и вовсе не подписываться: к чему?)

Или, может быть, так? В ту самую минуту, когда писатель вознамерился бежать отсюда, Рахель открыла дверь, потому что она все еще не спала, хоть и сидела на кровати, погрузившись в размышления. И тут она замечает легкий поворот дверной ручки — среди ночи! — и пугается. Но, несмотря на охватившую ее панику, она босиком кинулась к двери, чтобы глянуть в глазок, а увидев, кто к ней пришел, не колеблясь и не дожидаясь его стука в дверь, она сама ему немедленно отворила.

На ней ситцевая одноцветная рубашка, длинная, почти до щиколоток, с короткими рукавами и скромным вырезом, застегнутая на две пуговки. Неужели она успела быстро застегнуть их, пока глядела в дверной глазок? Или так она засыпает всегда: ночная рубашка застегнута на все пуговицы, чтобы защитить от тех, кто, быть может, замышляет проникнуть в глубину ее снов?

Рохеле улыбнется самой наивной из своих улыбок, на ее лице, напоминающем мордочку белочки, будут метаться опасение и радость:

— Это вы? Вы вернулись?

Писатель, со своей стороны, с удивлением обнаружит, что в ее ночной улыбке меньше смущения и стеснительности, чем в тех ее редких улыбках, что наблюдал он в течение вечера. Растерянность и смущение писателя сейчас так глубоки, что он бормочет что-то, пытаясь выиграть время, изобрести для нее какой-то повод, объяснение или извинение, после чего стремглав убежать.

Губы помимо его воли произносят:

— Значит, так… Рахель… Я вернулся сюда просто потому, что забыл кое-что. То есть я забыл то, что очень-очень хотел сделать для вас еще раньше. Но не сделал. Попробуйте предположить, что я забыл сделать?

Она все еще стоит у двери, которую поспешно заперла, едва впустив его. Стоит скрестив руки на груди, чтобы четко обозначить границу между собой и писателем. А может, только для того, чтобы скрыть, до чего же плоска ее грудь под рубашкой?

Теперь голос ее довольно спокоен (может быть, лишь потому, что действует закон сообщающихся сосудов: глубина его смущения немного уменьшала ее собственное):