Дидье Ковелер - Воспитание феи

— Грэнни Смит?

— Мама ее так называет потому, что она лоснится, как яблоко, и жутко кислая.

А потом помахал «тампаксом» и спросил:

— У фей бывают месячные?

— Думаю, да, — ответила я, вспомнив, что потеряла память.

— Красные или синие, как в рекламе?

— Я все забыла, Рауль.

— Но к тебе все-таки вернулось хорошее настроение?

— Ты смотришь слишком много рекламы.

— Нет, это мама Людовика. Когда она сердится, ее муж всегда говорит ей, что у нее месячные. Тебе нужно еще что-нибудь? Я взял тебе «Нескафе», но здесь нет горячей воды. Может, пойдет с Сен-Йорром? [10] Марка минеральной воды.

— Может быть.

— Ладно, спокойной ночи. Я не смогу вернуться: я сказал, что поеду на теннис, а потом мы будем играть у Людо с японцами по Интернету. Хочешь, я принесу тебе завтра голубя?

— Не думаю, что мне это очень нравится. Вот если остался кусок холодного бараньего окорока, было бы неплохо...

— Да не для еды: это — если ты захочешь связаться со мной, ведь у тебя телефона нет. Мы с Ингрид воспитываем почтовых голубей. Что ты обычно ешь на завтрак?

— Круассаны, яичницу-болтушку, бекон, китайский чай, булочки и сок папайи.

Он посмотрел на меня, открыв рот, несколько ошарашенный. И строго заметил:

— Скажите, пожалуйста! Это я, что ли, по-твоему, фея?

— Нет, я просто тебя дразню.

И наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку. Он подставил для поцелуя губы, объяснив, что феи целуют детей именно так. Я, конечно, понимаю, что он злоупотребляет моим положением, но позволила с самым серьезным видом.

— Неплохо, — заявил он тоном маленького эксперта. — Начинает получаться.

И направился к велосипеду, сунув руки в карманы своих белых шортов, едва не прыгая от счастья, стараясь выглядеть мужественным — на случай, если я вдруг на него смотрю.

Солнце показывается из-за холмов в сиреневых облаках. Я спускаюсь в долину, чтобы умыться в ручье вроде того, что был напротив нашего дома в Ванкувере. Почему дедушка столь явно присутствует здесь? Мне никогда не удавалось вызвать его призрак, увидеть его во сне, и я даже почти забыла его об лик. Именно его я прошу сделать так, чтобы Рауль вырос, а его родители снова полюбили друг друга. Кое-какие трудности у меня возникли с третьим желанием. Николя Рокель мне очень симпатичен, он милый, добрый и обаятельный, но в сравнении с сыном явно проигрывает. Он тут не виноват; но сначала я помогу ребенку, и только потом — мужчине.

В последнем сне, который я запомнила довольно отчетливо, было и это: я занималась любовью с Николя — полностью одетая, не ощущая ничего, а потом я, беременная, сидела на сорбоннской скамье, а потом у Рауля появилась маленькая сестричка.

Вода в ручье изумительно освежающая, камешки мягко перекатываются под моими ягодицами. Вдали, среди зарослей папоротника, по холму носятся лань и ее детеныш. Кажется, это — мое первое утро во Франции, когда я прихорашиваюсь, напевая.

В первый же день кот забился под кровать: наверное, от меня пахло собакой. Я вывалил упаковку корма с лососем в его миску и сел в плетеное кресло перед телевизором — не двигаясь, чтобы его не спугнуть. На второй день, поев и обнюхав чистую подстилку, он, словно прогуливаясь, забрался ко мне на колени. Я дождался, пока он, заурчав, потерся головой о мой живот, и погладил его. Последний кот был у меня зимой восемьдесят девятого — подарок логопеда, с которой я встречался дважды в неделю в ее дуплексе [11] Двухэтажная квартира. в Леваллуа. Остались воспоминания. Я знаю, что никогда не следует приставать к кошкам, тогда они сами к тебе придут.

Каждое утро я провожу час в студии квартала Жан-Мулен. Поливаю цветы, проветриваю, смотрю телевизор, слушаю арабские пластинки, напрасно ожидая звонка Ингрид на мобильник, и приветливо здороваюсь с молодежью, сидящей перед блоком Незабудка, среди которых, конечно, и Мусс с Рашидом. Они смотрят на меня, не отвечая, но без враждебности. Ведь они думают, что я полицейский.

А потом Ингрид вернулась без предупреждения. С горой подарков для меня и Рауля. Наверное, она счастлива, что освободилась от груза сомнений. На все вопросы о том, как дела с ее поездкой на Шри-Ланку, она отвечает: «Потом расскажу». И принимается говорить о другом, обо всем и ни о чем, с деланной веселостью, но когда она умолкает, я чувствую в ней нерешительность. Она уже не та, какой я ее помню до поездки в Париж — как будто долго жила в чужих краях. Рауль отмечает ее увертки холодным взглядом, в котором читаются осуждение и прощение.