Виктор Ерофеев - Хороший Сталин

Сказав отцу о Симонове, почти что предупредив о сдаче, «знакомый» Зимянин дальше (уже по делу) не пожелал говорить с отцом наедине, все-таки воспринимая его отныне не совсем как «своего»: на отца легла тень моей еретичности. При разговоре присутствовал заведующий Отделом культуры ЦК, тот самый Василий Шауро, не равнодушный к моей маме, которого отец знал со студенческих лет. Зимянин показал на отца:

— Вы знакомы?

Шауро протянул руку и сухо представился:

— Шауро.

Зимянин зачитал отцу вслух наиболее «острые» куски альманаха (отец плохо слушал, он отвлекался, разглядывал, по своему обыкновению, мысок начищенного ботинка, испытывая тайное превосходство над несостоявшимся соперником, обскакавшим его в карьере), обозвал Ахмадулину «проституткой и наркоманкой» (отец поднял голову), и выделил меня:

— Твой — самый плохой. В политическом смысле.

Отец промолчал. Седой, с высокой прической, Шауро нахмурил лоб.

Зимянин усмехнулся:

— Александров предложил отправить твоего сына в командировку на БАМ. Написать статью о стройке.

Отец подумал: «Молодец», в этой мысли была какая-то надежда; Шауро тоже слегка оживился.

— А что? — пробросил отец. — По-моему, это идея.

— Чтобы он нам обосрал БАМ? Он же умеет писать только о сортирах.

Надежда угасла. Зимянин с нажимом продолжил:

— К тому же он собрался эмигрировать.

— Откуда это известно? — насторожился отец.

— Мне Кузнецов об этом сказал. Ему твой сын сам признался.

Это была чистая клевета.

ЗИМЯНИН. Передай сыну, не напишет письма — костей не соберет.

Угроза, исходившая от влиятельного деятеля партии, была нешуточной. Они могли сделать со мной все, что угодно: забрать в армию (Зимянин сказал об этом отцу открытым текстом) и тихо расправиться со мной за дверями казармы, посадить в тюрьму, спровоцировать «несчастный случай». Не могу сказать, что я испугался. Отец воспитал меня так, чтобы я не был трусом, и теперь, когда я должен был продемонстрировать свою «смелость», она фактически оборачивалась против него.

Я оказался в разорванном состоянии. Я видел, как он мучается, приходя по вечерам совершенно убитым после всех этих встреч, я его не узнавал. Наверное, он на своей шкуре начинал понимать, что значит идти против режима, которому он служил верой и правдой. Мне казалось, что он не переживет краха своей карьеры. Перед тем как мы начинали говорить, отец уносил телефон в другую комнату и прятал под подушку, он просил меня говорить тихо, иногда даже употреблял французские слова: он не хотел, чтобы нас подслушивало его же правительство.

С другой стороны, я не мог предать друзей. Я — зачинщик затеи, великий соблазнитель с ироничной улыбкой на толстых губах, герой нашего времени из «Едреной Фени» — и вдруг сдаться! Да ни за что! Лучше убейте! Лучше не жить! Я слишком хорошо представлял себе лица друзей и врагов:

— Ну, что, посольский сынок, обосрался?!

Мое покаянное письмо означало бы не только гибель затеи, не только мой вечный позор: я знал из советского опыта писателей, что те, кого сломал КГБ, никогда не смогли снова писать. Но в таких случаях всегда остаешься один: когда друзья по «Метрополю» узнали о моем положении, они заняли позу наблюдателей. Они ничего не советовали. У них просто кончились слова. Зато политические диссиденты говорили мне:

— Если вылез из окопа, ты должен бежать вперед!

Я не хотел быть солдатом в каске, с примкнутым штыком. Я хотел быть черепахой, ползущей к морю. Дело дошло до того, что Веслава боялась отдавать нашего сына в детский сад: нам казалось, что КГБ может украсть его, а затем нас шантажировать. «Метрополь» превращался в неуправляемый корабль. Глядя на то, как накалялись страсти, я думал то о запорожских казаках, пишущих письмо турецкому султану, то о кочующем цыганском таборе (мы часто спали вповалку у кого-нибудь в гостях, в комнатах, ванне, под кухонным столом, одетые, раздетые — где и как попало), то о «bateau ivre» [19] «Пьяный корабль» ( фр. ). Артюра Рембо. Умеренная часть команды пыталась выйти из-под прямого удара, но более радикальная, настроенная по-боевому, кому нечего было терять, кроме своих цепей, была готова надеть «каски». Я шел по колено в сгущенном молоке. Однако никто, ни один человек не сдался, не предал «Метрополь». По этому поводу Семен Липкин сказал ободряющие слова:

— В истории Советского Союза только военные моряки, участники Кронштадтского антикоммунистического восстания 1921 года не раскололись, не сдались и были расстреляны — все остальные акции протеста так или иначе удавалось подавить, вырвав признание вины у подследственных.