Евгений Богданов - Случайный вальс - Рассказы. Зарисовки

Песенку эту, бывало, любили петь старухи у колыбели внуков и правнуков почти в каждой избе. Я прислушался. Голос певуньи был слаб и глуховат, но она всё же старательно тянула своё «баю-бай»:

Окно было высоко, я стал на цыпочки, взявшись руками за промытый дождями шершавый подоконник:

— Здравствуй, бабушка Матрёна!

Она продолжала качать ногой зыбку и петь. Я понял, что бабушка Матрёна стала глуховата. «Сколько же ей лет? Наверное, все восемьдесят».

И всё же по какому-то наитию, почувствовав у себя за спиной человека, она обернулась, выглянула в окошко:

— Коли дело есть ко мне, дак зайди в избу. Я худо слышу. Не кричать же на всю улицу!

Я зашёл, снял кепку, поклонился. Она долго изучала меня своими голубенькими, теперь уже почти совсем выцветшими глазами из-под густых с сединой бровей:

— Откуль гостя бог послал? Как зовут?

Лицо у неё худенькое, продолговатое, всё в морщинках. Редкие волосы собраны в жиденькую косицу и на затылке завёрнуты в узелок. Рука, положенная на край зыбки, тёмная, в синих венах. На плечах шерстяная шаль, на ногах — туфли-шлёпанцы.

Я сел рядом, назвал себя и спросил, помнит ли меня. Она сразу оживилась, всплеснула руками:

— Господи, как не помнить! Соседи были. Только теперь вашей избы нет, раскатали на дрова. Ой-ой-ой! Вот обрадовал! Ишь ты, какой стал: городской, в очках и лысенький. Поди, при хорошей должности? В Архангельском али в Онеге? Так, так. А я живу. Семьдесят четыре годика стукнуло, а живу. Вот Мишку пестую. Ишь, не спит, окаянный.

Мишка, равнодушный ко всему на свете, кроме соски, пухленький, с редкими светлыми волосиками, держал обеими руками небольшую бутылочку с молоком — сотку. [15] Сотка — бутылка ёмкостью 100 миллилитров. На горлышко её натянута соска.

— Ишь, сам себя уж теперь кормит, — объяснила бабушка Матрёна. — А всё качать надо. И петь требует. Пока не запою — не уснет. Бесё-о-нок. Весь в отца.

— А где же ваш золотой зуб? — спросил я, увидев у неё во рту щербинку.

Она рассмеялась, махнула рукой:

— Выпал. В лес ходила по ягоды, села отдохнуть, хлебушка пожевать… Кусила корочку, а он — трык — и упал в траву. Искала-искала — не нашла. Да бог с ним. А ты Ваську, внука моего, помнишь?

— Помню.

— Так это вот его сын. Мой правнук. До правнука дожила! — она улыбнулась, и морщинок у нее на лице стало видимо-невидимо. — Дожила, брат ты мой, до правнука.

Мне показалось, что ребёнок и в самом деле похож на Ваську, того крепыша и озорника, которого бабушка Матрёна так же качала в зыбке лет двадцать пять тому назад, когда я приехал в деревню сразу после войны. Тогда я зашёл в Матрёнину избу, она сидела с внуком у окошка, настежь распахнутого в яркий и душный летний полдень. Под окном шелестела берёза, теперь, видимо, спиленная. Васька, белобрысый мальчонка, увивался вокруг бабки, не давая ей покоя. Он то садился к ней на колени, то сползал с коленей на пол, а потом снова забирался на лавку и порывался вылезть в окно. Бабушка Матрёна, ворча, удерживала его за подол рубашонки. Васька плутовато щурил глаза и просил:

— Мо-ло-ка-а-а…

Бабка поднесла ему ко рту чашку. Васька отпил глоток и отпихнул её: «Не хотца-а-а». И как только бабка поставила чашку на стол, он опять протянул руку: «Мо-ло-ка-а…». Бабка опять взялась за чашку, но едва коснулась губ Васьки, тот замотал головой: «Не хотца!»

Так продолжалось несколько раз. Бабка рассердилась и шлёпнула внука:

— Хватит надо мной измываться! Не дам больше!

— Ба-а-бушка, молока-а-а, — канючил Васька для того, чтобы через минуту сказать: «Не хотца!»

Смолоду Васька обещал быть большим озорником и плутишкой. И вот уж и у него сын. Как быстро идёт время!

Пока я думал об этом, Мишка протянул бабушке Матрёне сотку. Та взяла ее, но правнук захныкал и протянул руку, требуя бутылочку обратно.

— Ух, озорун! Нет с тобой никакого сладу! — бабушка Матрёна сунула ему сотку, и он стал сосать, причмокивая и поглядывая на ситцевый полог над зыбкой.

Наступали холода, но окно в избу было распахнуто. Бабушка Матрёна раньше боялась угара. Закрыв вьюшки в трубе, она, бывало, садилась у окошка и напускала холода в избу. Видимо, и сейчас она осталась верна этой привычке. Я сказал:

— Бабушка, на улице холодновато, а окно у вас…

— Угару боюсь. Смолоду шибко угорела, так с тех пор всегда окошко открываю.

— А зимой?

— Не-е! Зимой не дают открывать, так я надену полушубок, полушалком укутаюсь и выхожу в сени. Сижу на порожке, пока не озябну. А то к Марфе убегу, к соседке. У нее изба не угарная… Ой, чего это я сижу-то! Глянь на часы, сколько времени? Пора и самовар ставить. Наши скоро на обед явятся.