Евгений Богданов - Случайный вальс - Рассказы. Зарисовки

Многие моряки, лишенные возможности глотнуть океанского ветра, постоять у штурвала из-за старости, болезней или по другим причинам, любят строить миниатюрные корабли. Хилков следовал этой традиции. Ветер странствий витал в душной прокуренной комнате, и в своих мечтаниях мичман Хилков уносился туда, где гремели волны и перед заходом солнца вспыхивал зелёный луч.

Он любил делать модели парусников, вероятно, потому, что они во все времена — от Колумба до наших дней — символ морской романтики. На самом верху этажерки стояли модель эсминца и модель родного сторожевика, выкрашенная, как и полагается военному судну, выше ватерлинии в стальной, а ниже — в красный цвет. Сделана она была со скрупулёзной точностью. Моделей кораблей современного типа было только две. Остальные полки заполняли паруса: прямые, косые, фоки, гроты, марсели, кливера, стаксели… И все были развернуты, как будто суда под ними шли одним галсом.

Но здесь была только часть сделанного Хилковым за двадцать пять лет. Остальное он раздарил ялтинским мальчишкам, которые правдами и неправдами проникали сюда, в это парусное святилище. Сколько построено им кораблей на его домашней верфи — он не считал. Во всяком случае, в округе не нашлось бы дома, в котором где-нибудь на окне или на книжной полке не стояла белопарусная яхта или шхуна. Мальчишки подрастали, сами становились моряками, плавали на подводных лодках и современных лайнерах, а парусники их детства, творение умелых рук старого мичмана, оставались в родительских домах и, словно причалы родной гавани, звали время от времени к себе. Подросшие моряки не забывали комнатку Хилкова и нет-нет да и приходили к нему, приехав на побывку домой; они приносили подарки и даже заграничные пустячки-сувениры. Хилков очень радовался, когда к нему являлись бывшие мальчишки. Если их собрать теперь вместе, получился бы, вероятно, целый экипаж немалого судна. И как знать, может быть, именно благодаря Хилкову, этому старому контуженному мичману, мальчишки из соседних домов и домишек стали моряками.

С Валькой у него были вполне приятельские отношения. Когда Хилков после завтрака садился к столу мастерить свои фрегаты, паренек помогал ему: шлифовал наждачной бумагой или обломками стекла деревянные детали. Иногда мичман доверял ему кисть, и тот раскрашивал корпуса в строгие тона, как ему указывал мастер. Сдержанность цветовой гаммы диктовалась морскими правилами. Но Вальке хотелось, чтобы эти корабли были раскрашены как можно наряднее, веселее. Однажды он рискнул воспользоваться всей палитрой мальчишеского воображения, и когда мичман куда-то отлучился, раскрасил новую модель ярко и пёстро, словно игрушку. Возвратившийся Хилков выразил неудовольствие:

— Это же военное судно. А ты разрисовал его, как матрешку.

Валька с сожалением стал перекрашивать корпус модели.

Только алая ватерлиния да белые палубные надстройки на парусниках доставляли Вальке некоторое удовлетворение. Ватерлинию он проводил точно, как по линейке, и потом долго любовался ею. Иногда, чтобы доставить Вальке радость, Хилков мастерил прогулочный катер или яхту. Тут можно было не сдерживать кисть, и Валька давал волю своей фантазии.

Названия кораблям придумывали вместе: «Быстрый», «Тайфун», «Медуза», «Краб», «Цунами», «Бриз», «Пассат», «Россия», «Восток», «Лилия». Была яхта с именем «Татьяна» — в честь Валькиной матери.

Иногда Хилков во время работы вдруг крепко обхватывал руками голову и, ссутулясь, неподвижно смотрел в одну точку — сучок на столешнице. Валька настораживался, слезал с табурета и на цыпочках выходил из комнаты.

— Опять приступ! — шептал он матери.

Мать вздыхала, молча подходила к двери, прислушивалась. Из комнаты Хилкова доносился слабый стон, затем жалобно повизгивала железная койка. И опять стоны…

Татьяна закрывала руками лицо и, тяжело дыша, опускалась на стул, словно трудно было и ей, словно и ее терзал невыносимый приступ головной боли — последствия тяжелой контузии…

Когда Валька уходил из комнаты, — а ему велели уходить в таких случаях, — мичман в беспамятстве смахивал со стола всё, что там было, и, добравшись до койки, ложился. Ему казалось, что голова раскалывается на части, он ничего не видел, ничего не ощущал, кроме адской боли, стонал и тяжело ворочался на жёсткой койке, мускулы на руках и плечах бугрились.

Так мучился он с полчаса, а потом затихал. Татьяна входила на цыпочках и прислушивалась: дышит ли он. Он дышал трудно и часто, с хрипом. «Слава богу, жив», — шептала она и, приподняв его тяжелую голову с подушки, давала ему воды. Он жадно пил, приоткрыв глаза, и взгляд его был туманным