Тим Паркс - Призрак Мими

Свидетели молча сидели в комнате ожидания, пока Азедина с Фаруком судили по обвинению в убийстве. Мастер закурил, но Моррис решил не делать ему замечаний. Один за другим в зал суда вызывали эмигрантов, потом дневных рабочих. Не больше десяти минут на каждого. Форбс разохался, что все идет гораздо быстрей, чем он думал, и арабов, наверное, приговорят уже сегодня. Моррис решительным тоном посоветовал ему сохранять спокойствие. Даже если их признают виновными, то все равно выпустят, как только правда выйдет наружу. Или по амнистии. Такова Италия – ничего-то в ней нет definitivo, определенного, окончательного. Просто ребятам придется отсидеть пару месяцев за решеткой, пока бюрократическая машина придет к верному решению. Кроме того, им с Форбсом не в чем себя винить. Здешняя полиция так чертовски медлительна – в любой другой стране все нужные улики были бы собраны до того, как прозвучат слова «пожизненное заключение». Они уже сделали все от них зависящее, чтобы помочь парням. Если на то пошло, Форбс даже перестарался, совершенно напрасно запутал ситуацию. И все из-за того, что увлекся смазливым арапчонком, который в результате его же и выдал с головой. Тоже мне, неуловимый мститель Рудольф Красный, и как там дальше было… flabello di satana e tutti frutti le operette – надо ж такое учудить! Форбс, видно, совсем сдвинулся. Тут старик начал причитать, что, мол, зря он вообще впутался в эти дела, закрыл лицо руками, кажется, даже всплакнул. Моррис почувствовал себя неизмеримо выше компаньона. Ведь это ему предстоит самый суровый перекрестный допрос под занавес, ему адвокаты подсудимых и карабинеры заранее отвели роль козла отпущения. Покосившись на полицейского у входа, он довольно злорадно напомнил Форбсу, что «эти дела», худо-бедно, сулят ему не одни неприятности, но и возможность заниматься реставрацией, развращать под этой роскошной вывеской глупых мальчишек, о чем он так долго мечтал, да еще попутно обучать всему, что так ему дорого. До встречи с Моррисом Форбс сам был наполовину отщепенцем, нищим пенсионером, и не стоит об этом забывать, n'est ce pas? Разве нет? По правде говоря, Форбс мог бы его уничтожить одним малейшим намеком; но в то же время именно Моррис оставался хозяином положения. А с тех пор, как он узнал, что Форбс гомосексуалист, – Кваме и Паола до своей гибели успели сообщить достаточно подробностей, – последние остатки былого почтения, больше того, преклонения перед учителем испарились без следа. И какой бардак тот устроил со злосчастными письмами!

– Audentes fortuna iuvat, [22]– пробормотал Форбс.

– Так-то оно лучше, – смилостивился Моррис. И спросил, желая напомнить о старых добрых временах: – А что на самом деле означает эта ваша латынь?

– То, что вы правы, – ответил Форбс, затем встал с места и спросил полицейского, нельзя ли ему воспользоваться la toilette.

После обеденного перерыва приехала Антонелла. Моррис поспешил навстречу, они обнялись.

– E allora? – взволнованно спросил он. – Ну что, полиция их схватила?

– Никто не пришел. Я прождала полтора часа.

– Может, они узнали про засаду?

– Но откуда? – удивилась Антонелла. – Ведь знала я одна.

Форбс снова куксился на дальней скамейке, даже не поздоровался с дамой.

– Я думаю, это была просто уловка, чтобы отвлечь внимание от арабов, – сказал Моррис. – На самом деле никто не брал Бобо в заложники, иначе прислали бы какое-нибудь подтверждение, что он находится у них.

К немалому удовольствию Морриса – хотя в устах Антонеллы такое звучало, пожалуй, чересчур жестко – она ответила:

– Если честно, после всего, что я узнала о Бобо, это не слишком меня огорчает.

В ее словах была безнадежная горечь, которую смогло бы исцелить только море тепла и заботы.

И тут полицейский вызвал «Мойриса Дэкуорса».

Моррис поднялся со скамьи и по каменным плитам коридоров прошел в просторное, аскетичное и словно пустоватое, невзирая на публику, помещение. На высоких сводах сохранились остатки фресок. Разрозненные фрагменты полустертых лиц, крыло ангела и тут же рядом пышные розовые ляжки – все было разбросано по потолку в причудливом беспорядке, словно напоминание о том, как сложно восстановить реальные события во всей их полноте. На мраморном полу стояли угловатые пластиковые стулья, из угла доносился треск пишущей машинки. Очевидно, современность проникла и сюда, подобно жалкому моллюску, поселившемуся в благородной древней раковине. Трое судей – пожилой мужчина во главе и совсем молоденькие заседательницы смотрели на него с кафедры. На стене за их спинами, рядом со сломанным светильником и пластмассовым распятием, виднелся полустертый девиз: «LA LEGGE И UGUALE PER TUTTI». Ну конечно, закон для всех един…