Георгий Фруменков - Декабристы на Севере

Из слышанного и виденного Резанцев сделал такой вывод: “Я заключаю, что поручик Горожанский имеет частное помешательство ума, основанное на мнимой против него несправедливости других и претерпенных через то от всех обид и оскорблений, соединенное с опостылостью жизни как следствия претерпеваемых им великих несчастий”. [132] ЦГАОР СССР ф. 109, 1 эксп., оп. 5, д. 61, ч. 172, л. 34.

Диагноз, поставленный Резанцевым, не позволил правительству совершить над Горожанским новый, задуманный Николаем, акт произвола. Военное министерство уже имело предписание царя судить бунтаря военным судом за совокупность всех совершенных им в жизни преступлений в том случае, если, по освидетельствованию врача, он окажется симулирующим умопомешательство. Но благонадежность акушера помешала коронованному палачу усомниться в точности медицинского заключения. Заметим, что эта же “благонадежность” не позволила акушеру сказать, как того требовала врачебная этика, что медицина могла поставить Горожанского на ноги. Читатель помнит, что даже Бенкендорф, эта крайне одиозная личность, и тот считал возможным определить Горожанского в столичный дом для душевнобольных, если по медицинскому освидетельствованию окажется, что он “скорбен умом”. Все это было предано забвению.

16 июня 1833 года по докладу Бенкендорфа царь распорядился оставить Горожанского “в настоящем монастыре, а в отвращение могущих быть во время припадков сей болезни подобных прежним происшествий и для обуздания его от дерзких предприятий употребить в нужных случаях изобретенную для таковых больных куртку, препятствующую свободному владению руками”. [133] ЦГАОР СССР, ф. 109, 1 эксп., оп. 5, д. 61, ч. 172, л. 50об, ЦГИА СССР, ф. 796, оп. 116, д. 489, л. 2, ЦГВИА СССР ф. 36, оп. 11/854, д. 105, л. 15. Об этом 26 июля военный министр Татищев написал Бенкендорфу, а 31 июля 3-е отделение уведомило Галла.

В августе 1833 года Бенкендорф сообщил Марии Егоровне Горожанской волю царя и на этом основании отклонил ее неоднократные просьбы о возвращении ей “потерянного и злополучного сына в расстроенном его ныне состоянии” или о помещении его в “заведение для душевнобольных”. Такой ответ, разумеется, не мог удовлетворить мать. Эта терпеливая и мужественная женщина до конца боролась за сына. Она пыталась убедить Бенкендорфа, что “дальнейшее содержание несчастного узника в монастырской тюрьме есть тягчайшее его страдание и неизбежная гибель”. Мария Егоровна слезно и настойчиво повторяла свои просьбы “извлечь сына из настоящего убийственного заключения” и определить его в больницу для душевнобольных в центре страны. [134] ЦГАОР СССР, ф. 109, 1 эксп., оп. 5, д. 61, ч. 172, л. 55об–58. Но на всех последующих прошениях матери декабриста красовалась царская резолюция: “Оставить без последствий”. Эта краткая, но имевшая огромную силу канцелярская формула отнимала у несчастных и их родственников всякую возможность отстаивать справедливость и не оставляла никакой надежды на освобождение.

Чувствуя безнаказанность, Досифей продолжал “врачевать” больного революционера по-своему. Как и предсказывали иноки, он ухудшил положение Горожанского. Правда, в земляную тюрьму на этот раз его не опустили, но есть основания подозревать, что после отъезда Марии Егоровны декабриста перевели из камеры общего острога в каземат Головленковой башни, воспользовались им как карцером. На такое предположение наводит обнаруженная краеведами на камне каземата башни надпись: “14 декабря 1825 года”. Думается, что кроме Горожанского, в память которого должна была врезаться дата восстания декабристов, едва ли кто из заключенных тех лет мог сделать такую надпись. Склеп, в котором содержался Горожанский после трагического случая с караульным, именовался в исходящих монастырских бумагах “особенным чуланом”. [135] ЦГИА СССР, ф. 796, оп. 116, д. 489, л. 2–2об.

Убийство Горожанским часового вынудило правительство ближе познакомиться с Соловками. Летом 1835 года монастырскую тюрьму ревизовал командированный из Петербурга подполковник корпуса жандармов Озерецковский. Жандармский офицер, видевший всякие картины тюремного быта и отвыкший удивляться, вынужден был признать, что монахи переусердствовали в своем тюремном рвении. Он отметил, что “положение арестантов Соловецкого монастыря весьма тяжко” и что “многие арестанты несут наказание, весьма превышающее меру вины их”. [136] ЦГИА СССР, ф. 797, оп. 5, д. 21151, л. 3.