Ирина Волчок - Журавль в небе

Она беспомощно смотрела в его синие глаза, в его совершенно спокойные синие глаза, и не верила ему, потому что поверить было страшно, и старалась не заплакать, и думала, что нужно сказать что-то очень важное, что-то необходимое, чтобы он понял, что не прав, и никак не могла придумать ничего толкового, и сказала:

— Ты мне нужен.

— Надеюсь. — Он заулыбался, засверкал глазами, медленно протянул руку и осторожно тронул пальцем ее нос. — Надеюсь, что нужен. Кто еще тебе колбаски принес бы? И миндальных пирожных, да? Отвечай честно — все дело в этом, правда?

— Правда, — честно ответила она, глядя в синие смеющиеся глаза и чувствуя мгновенное облегчение. Она всю жизнь избегала драматических сцен и высоких слов, и сейчас обрадовалась тому, что он все превратил в шутку. Ему совершенно не обязательно знать, что это вовсе не шутка — колбаска, пирожные, халат, сапоги… Дурацкий китайский кабак, спокойный сон посреди дня, бесцельная прогулка по вечерней Москве. Никто никогда не интересовался, что она ест, когда отдыхает и во что одевается. Только бабушка и дедушка, но это было давно, еще в детстве, но детство кончилось рано, когда старики стали болеть и слабеть, и ей самой пришлось о них заботиться. Сначала — о них, потом — еще и о муже, потом — о детях. Она забыла, что это такое — когда кто-то заботится о тебе. Она даже и не догадывалась, как это ей нужно.

Евгений убирал с тумбочки остатки их ужина, заворачивал мусор в пакет, наводил порядок, не позволял ей, как он сказал, «пачкать руки», потом помогал ей одеваться, застегнул «молнии» на новых сапогах, подал дубленку, проверил, не забыла ли она новые рукавицы… Она чувствовала себя маленькой, беспомощной и зависимой, но нисколько не боялась этого чувства, потому что о ней заботился он — большой, сильный и родной.

— О чем ты думаешь? — вдруг спросил Евгений, уже собираясь распахнуть перед ней дверь. — Мне иногда страшно хочется узнать, о чем ты думаешь. Вот прямо сейчас, вот в этот момент.

— О тебе, — ответила она с готовностью.

— И что ты обо мне думаешь?

— Что ты большой, сильный и… — Она на миг запнулась, поймала его взгляд, почувствовала, как запылали щеки, и выпалила: — И красивый.

Евгений внимательно рассматривал ее смущенное лицо, вздыхал, хмурился, шевелил усами и наконец строго спросил:

— Вот интересно, я от тебя правды когда-нибудь добьюсь?

— Какой правды? — удивилась Тамара.

— Всей правды, — так же строго сказал он. Помолчал, повздыхал, разглядывая ее лицо, закрыл дверь и сунул ключ в карман. — Знаешь, малыш, мне все время хочется тебя спрашивать… Обо всем. О тебе. И чтобы ты рассказывала, рассказывала, рассказывала… Я, наверное, всю жизнь слушать мог бы.

— Спрашивай, — легко согласилась она, не слишком вдумываясь в смысл разговора, потому что как раз сейчас была целиком поглощена впечатлением от новых сапог, в которых даже походка изменилась. — Жень, ты спрашивай о чем угодно. Я на любой вопрос отвечу.

Они молча шли по длинному гостиничному коридору, потом вышли в темноту зимнего вечера, потом свернули в какую-то старую, узкую, не очень хорошо освещенную улочку, Евгений вел ее за руку и молчал, и она молчала, ей нравилось молчать вместе с ним, это было даже лучше, чем разговоры, хотя и разговаривать с ним было хо-рошо, и просто смотреть на него, и ловить его взгляд, и думать: а о чем он думает? Они вдруг остановились, Тамара подняла глаза, выплывая из блаженного покоя, огляделась — парк какой-то, старый, немножко запущенный, медленный редкий снег, чей-то молодой смех во дворе дома через дорогу… Кажется, все это было, только не здесь, а где-то далеко, в другом месте… Ах, ну да, это было в ее дворе, давно, еще в прошлой жизни. Год назад.

— Вопрос первый, — сказал Евгений так, будто не было этого почти часового молчания, будто без паузы продолжился их разговор в гостинице. — Первый вопрос у меня к тебе такой: ты за меня замуж выйдешь?

Поезда, гостиницы, самолеты, дома отдыха, санатории, чужая дача, палатка посреди леса, избушка на курьих ножках в дальней полувымершей деревне, шалаш в лесничестве, рай в шалаше, запретный плод в раю — только в раю вызревают запретные плоды… Господь не знал, что запрещает. Или знал? Потому и запретил, что не смог разделить счастье и боль, восторг и тоску, безграничную самоотверженность любви и безграничный эгоизм страсти. Не смог разобрать взрыв на составляющие его части, не смог убрать из взрыва опасность — потому и запретил. Но разве можно запретить взрыв?