Томас Пинчон - V.

Стенсил тяжело вздохнул, потянулся и возобновил метание ручек. Вскоре второе попадание, на пару дюймов выше первого, превратило министра в криворогого козла. Стенсил заскрежетал зубами. «Смелее, парень, – пробормотал он. – К приходу девушки старый ублюдок должен выглядеть как расфуфыренный дикобраз».

Через две камеры от них шла шумная игра в морру [145]. Где-то на улице девушка пела о своем возлюбленном, погибшем за родину на войне в далеком краю.

– Она, должно быть, поет для туристов, – с горечью сказал Гаучо. – Во Флоренции никто не поет просто так. Здесь это не принято. Разве что иногда поют мои венесуэльские друзья, о которых я тебе рассказывал. Но они горланят строевые песни, для поддержания боевого духа.

Эван стоял у двери, прижавшись лбом к прутьям решетки.

– Может статься, ваши венесуэльские друзья уже погибли, – сказал он. – Возможно, их всех схватили и бросили в море.

Гаучо подошел к нему и сочувственно похлопал по плечу.

– Ты еще очень молод, – сказал он. – Я знаю, что тебе нелегко. Такие у них методы. Они пытаются сломить твой дух. Но ты обязательно увидишься с отцом. А я увижусь с моими друзьями. Сегодня вечером. И мы устроим роскошный праздник, какого этот город не видел с тех пор, как сожгли Савонаролу [146].

Эван унылым взглядом обвел крошечную камеру, посмотрел на толстые прутья решетки.

– Они сказали, что скоро меня отпустят. А вам сегодня предстоит бессонная ночь.

Гаучо рассмеялся:

– Думаю, меня тоже отпустят. Я им ничего не сказал. Мне знакомы все их уловки. Этих глупцов легко обвести вокруг пальца.

Эван яростно потряс прутья решетки:

– Глупцы! Не просто глупцы, а безграмотные идиоты. Какой-то бестолковый клерк написал мою фамилию как «Гадрульфи», и теперь они отказываются называть меня как-нибудь иначе. Сказали, что так и должно быть, раз в моем досье черным по белому написано «Гадрульфи».

– Они боятся новизны. Как только они усваивают какую-нибудь идею, о ценности которой смутно догадываются, так уже ни за что не желают с ней расстаться.

– Если бы только это. Похоже, кому-то наверху пришла в голову мысль, что Вейссу – это кодовое название Венесуэлы. А может, это была очередная ошибка безмозглого клерка или его собрата, так и не научившегося правильно писать.

– Меня тоже спросили о Вейссу, – задумчиво произнес Гаучо. – Но что я мог им ответить? В тот момент я действительно ничего не знал. А англичане придают этому большое значение.

– Но не говорят, почему. Делают только какие-то таинственные намеки. Возможно, здесь замешаны немцы. Каким-то образом все это связано с Антарктидой. Говорят, что через несколько недель весь мир будет ввергнут в пучину апокалипсиса. И при этом они полагают, что я участвую во всем этом. И вы тоже. А иначе с какой стати нас посадили в одну камеру, если и меня и вас все равно собираются отпустить? Они будут повсюду следить за нами. Похоже, мы оказались в самом центре грандиозного заговора, не имея ни малейшего понятия, что же на самом деле происходит.

– Надеюсь, ты им не поверил. Дипломаты всегда выражаются намеками. Они постоянно живут на краю пропасти. Без кризиса они не могли бы спокойно спать по ночам.

Эван медленно повернулся лицом к своему сокамернику.

– Но я им действительно верю, – спокойно сказал он. – Давайте я вам кое-что расскажу. О моем отце. Когда я в детстве укладывался спать, он приходил ко мне в комнату и рассказывал всякую всячину о Вейссу.

О паукообразных обезьянах, о том, как приносят в жертву людей, о реках, где водятся рыбы, меняющие цвет с молочно-матового на огненно-красный. И когда вы купаетесь в реке, они кружат поблизости, как будто выполняют некий сложный ритуал, оберегающий вас от опасности. В Вейссу есть вулканы, внутри которых построены города; раз в сто лет случается извержение, но люди все равно продолжают там селиться. В горах живут мужчины с синими лицами, а в долинах женщины, которые рожают только тройни; нищие в Вейссу делятся на гильдии и все лето устраивают веселые празднества.

Знаете, как бывает с мальчишкой. Приходит время расставаться с иллюзиями, наступает момент, когда подтверждается подозрение, что твой отец не Бог и даже не святой. Ты вдруг понимаешь, что больше не можешь все принимать на веру. И Вейссу в конце концов становится не более чем сказкой на ночь, а сын – более совершенным воплощением своего слишком человечного отца.

Я думал, что капитан Хью сошел с ума, и готов был в этом поклясться. Но в доме номер 5 на Пьяцца-делла-Синьория я чуть было не погиб, и это отнюдь не было случайным стечением обстоятельств, капризом бездушного мира; и теперь вижу, что правительства двух стран готовы рассориться до полного разрыва отношений из-за этой сказки, этой бредовой идеи, которой, как мне казалось, был одержим только мой отец. Его слишком человеческая природа, из-за которой и Вейссу и моя мальчишеская любовь к нему казались мне ложью, теперь как бы доказывала мне обратное – что в конечном счете они все это время были правдой. Потому что и итальянцы, и англичане, и даже тот безграмотный клерк – всего лишь люди. Они испытывают тот же страх, что и мой отец, страх, который предстоит ощутить и мне, а может быть, и вообще всем людям, живущим в мире, уничтожение которого никто из нас не хочет увидеть. Можете назвать это единением, основанным на стремлении выжить на этой засранной планете, которую, видит Бог, мы не очень-то жалуем. Но это наша планета, и, как бы то ни было, мы живем на ней.