Томас Пинчон - V.

– Может, я просто старею? – спросил Стенсил, – Вероятно, уже прошло то время, когда я менялся вместе с миром.

– Любое изменение есть движение к смерти, – весело повторил Мехмет, – Мы гнием как в юности, так и в старости.

Рулевой затянул заунывную левантийскую песню без слов [305]. Море было спокойным, а небо беззвездным. Стенсил отказался от гашиша, набил трубку добротным английским табаком, раскурил ее, пыхнул и начал:

– К чему же все сводится? В молодости я верил в социальный прогресс, поскольку видел перспективы собственного прогресса. Сейчас, в шестьдесят лет, на закате жизни, я не вижу впереди ничего, кроме тупика для себя лично и – туг ты, пожалуй, прав – для общества тоже. Но, с другой стороны, предположим, Сидней Стенсил нисколько не изменился; предположим, что между 1859-м и 1919 годами мир заразился какой-то болезнью, диагностировать которую никому не удалось, поскольку симптомы ее были слишком слабо выражены – они сливались с историческими событиями, ничем не отличались от них, но в то же время вели к фатальному исходу. Вот так люди и воспринимают последнюю войну. Как новую и редкую болезнь, которую наконец удалось излечить и победить навсегда.

– Разве старость – болезнь? – спросил Мехмет. – Органы тела работают все медленнее, машины изнашиваются, планеты вихляют и сходят с орбит, солнце и звезды оплывают, как свечи, и начинают коптить. Зачем называть это болезнью? Чтобы уменьшить масштаб явления и говорить о нем как о чем-то обычном?

– Потому что мы все красим борт какой-нибудь «Пери», верно? И называем ее обществом. Но разве ты не видишь, что мы лишь наносим новый слой краски? А под ним изначальный цвет остается неизменным.

– Точно так же оспины на лице не имеют никакого отношения к смерти. Новый оттенок кожи, новый слой краски.

– Разумеется, – сказал Стенсил, думая о чем-то своем, – разумеется, все мы согласны, что умереть от старости предпочтительнее…

Армагеддон пронесся мимо, уцелевшие профессионалы не получили ни благословения, ни дара языков [306]. Несмотря на все попытки остановить ее движение, бодрая старушка Земля все еще крутится, да и помирать от старости ей еще рановато.

Затем Мехмет заговорил о Маре.

– Еще одна из твоих женщин?

– Ха-ха. Действительно. «Мара» по-мальтийски «женщина».

– Вот именно.

– Она – если тебя не смущает это слово – дух, обитающий на Шагрит Меввия. Ее владения ограничены населенной равниной, полуостровом, на оконечности которого расположена Валлетта. Мара выхаживала потерпевшего кораблекрушение апостола Павла, как Навзикая – Одиссея, обучала искусству любви всех завоевателей – от финикийцев до французов. Возможно, даже англичан, хотя после Наполеона эта легенда уже не вызывает доверия. Судя по всему, Мара – вполне историческая личность, как святая Агата, одна из святых – покровительниц острова.

Великая Осада случилась уже после моей эпохи, и согласно другой легенде – одной из многих, – раньше Мара могла появляться в любой части острова и моря, вплоть до рыбных отмелей вокруг Лампедузы. Тогда рыбачьи флотилии всегда заходили на лов, выстраиваясь в форме стручка цератонии – это ее символ. В начале вашего 1565 года каперы Джиу и Ромегас захватили турецкий галеон, принадлежавший главному евнуху императорского сераля. В отместку корсар Драгут схватил Мару на пути к Лампедузе и повез ее в Константинополь. Как только его корабль вышел за пределы невидимого круга с центром в Шагрит Меввия и Лампедузой на окружности, Мара впала в странный транс, из которого ее не могли вывести ни ласки, ни пытки. Поэтому турки, которые за неделю до этого потеряли носовую фигуру при столкновении с сицилийской рагузой [307], привязали Мару к бушприту; так она и прибыла в Константинополь – живым носовым украшением. Когда корабль подходил к городу – ослепительно-желтому и серовато-коричневому под ясным небом, – все услышали, как она, очнувшись, закричала: «Лейл, хекк икун». Да будет ночь. Турки решили, что она бредит или просто-напросто ослепла.

Они привели ее в сераль пред светлые очи султана. Вообще-то ее никогда не изображали писаной красавицей. Она появляется в обличье той или иной богини, второстепенного божества. Одно из ее отличительных качеств – постоянная смена личин. Но вот что интересно: во всех ипостасях – на кувшинных орнаментах, на фризах или в виде статуэток – она изображена высокой, стройной женщиной с маленькими грудями и впалым животом. Вне зависимости от переменчивых критериев женской красоты она оставалась неизменной. Слегка выпуклый лоб, широко посаженные, небольшие глаза. Встретишь такую на улице – и вслед не посмотришь. Но ведь она, в конце концов, преподавала науку любви. Прекрасными она должна была сделать своих учеников.