Росарио Ферре - Дом на берегу лагуны

Кинтин не доверял Петре и всего боялся. Тайком усыновить ее праправнука, сказал он, значит обречь себя бог знает на какие домогательства. Кто знает, не захочет ли Петра, чтобы мы купили ей дом, не потребует ли она, чтобы мы помогали всем ее родственникам, которые толпами ходили посмотреть на «новорожденного принца». Они приносили ему диковинные подарки: погремушку из эбонита, полную семечек; колечко из слоновой кости, украшенное разноцветными перышками, которое крутилось возле его колыбельки, как волчок; черепаховый гребешок, который хранил от облысения. Я, со своей стороны, предпочитала смотреть в лицо реальности. Я заставила Петру поклясться, что она никогда не расскажет мальчику о его настоящем происхождении.

Мы дали ему имя Вильям, в честь Шекспира, – это имя выбрала я; и второе имя Алехандро, в честь Александра Македонского, которое выбрал Кинтин. Вильям Алехандро Мендисабаль-Монфорт был крещен епископом в соборе Сан-Хуана, а после обряда мы пригласили наших друзей на банкет у нас дома. Господь был к нам великодушен и не обошел нас своим вниманием; было справедливо разделить его с теми, кто менее удачлив.

Петра с самого начала взяла на себя все заботы о ребенке. Она возила его в английской коляске с черным верхом по авениде Понсе-де-Леон, сама стирала и гладила его вышитые батистовые распашонки и повесила ему на глею маленький гагатовый кулачок, сложенный в фигу, – на ту же самую золотую цепочку, на которой висел его крестильный крестик.

– Это на счастье, – объяснила она Кинтину, когда тот спросил: это еще что такое, – фига защитит его от дурного глаза.

Кинтину объяснение не понравилось.

– Единственный глаз, которого Вилли следует бояться, это Божье око, Петра, – торжественно сказал он. – Он видит все наши деяния, и потому, стоит нам совершить что-то плохое, мы должны будем отвечать за последствия.

Но Петра все равно прикрепляла фигу к изнанке распашонки так, чтобы Кинтин ее не видел.

Мануэль был внуком Буэнавентуры, и Петра очень любила его; но в жилах Вилли текла кровь и ее предков. В округе Аламарес не было людей африканского происхождения; негров никогда не видели ни в церкви, ни в театре «Тапиа», ни в «Рокси», ни в театре «Метро». Если бы в какую-нибудь гостиную Аламареса вошел негр, присутствующие были бы шокированы. Петре трудно было смириться с этим. Поэтому, когда после крестин она увидела, что мы укладываем Вилли в бронзовую колыбель Мендисабалей и что Кинтин спокойно воспринял присутствие на крестинах ее родственников, которые принесли подарки, она преисполнилась оптимизмом.

Мы отвели для Вилли комнату соседнюю с комнатой Мануэля, его сводного брата.

Кинтин распорядился повесить в комнате итальянский светильник-грибок из красной пластмассы, постелить ковер ярко-синего цвета и повесить льняные занавески с самолетиками и парусниками, – чтобы все было точно так же, как в комнате Мануэля. На Рождество Санта-Клаус и волхвы приносили им одинаковые подарки: два велосипеда фирмы «Швинн», один побольше, красного цвета, для Мануэля, и маленький синий для Вилли; роликовые коньки; перчатки для игры в бейсбол; лодки марки «Спелдинг»; всего было по паре, как у близнецов. Мы одевали их в одинаковые короткие штанишки и льняные курточки, которые заказывали в «Бест и компания». Они с первого класса ходили в одну и ту же начальную школу, а потом в школу святого Альбанса – лучшую частную школу в Сан-Хуане, которая находилась совсем близко от нашего дома. Там все учителя были американцы и дети учили английский язык; по-испански они говорили только на переменах, поэтому Мануэль и Вилли выросли двуязычными. Когда они подросли, то оба поехали на север и поступили в высшую школу: Мануэль в Бостонский университет, а Вилли в Институт Пратта в Нью-Йорке, он стал студентом в шестнадцать лет, поскольку блестяще учился в школе.

Никто из наших друзей не осмелился бы сделать то, что сделали мы: усыновить цветного ребенка и дать ему свое имя. Семья всюду появлялась в полном составе: в самых элегантных ресторанах Сан-Хуана, в «Бервинд кантри-клубе», на музыкальных фестивалях и в опере, и всюду мы производили фурор. Куда бы мы ни входили, люди умолкали и смотрели на нас как на ненормальных. Мы преподнесли обществу Сан-Хуана пищу для сплетен на блюдечке с голубой каемочкой. Весь город смаковал нашу историю больше, чем все скандальные любовные истории, случившиеся за последние двадцать лет. Но меня, откровенно говоря, это совершенно не волновало. Быть может, когда я стала зрелым человеком, мятежный дух Баби вселился в меня? А может, это просто подсознательное желание восстановить попранную справедливость за то оскорбление, которое общество Сан-Хуана нанесло Эсмеральде Маркес, моей лучшей подруге? Эта заноза долго раздирала мне сердце. Или потому, что я чувствовала себя счастливой, когда нянчила Вилли, когда смотрела в его сапфировые глазенки или гладила его личико цвета меда? Как бы то ни было, тогда я чувствовала себя куда лучше, чем прежде.