Владимир Шаров - «Мне ли не пожалеть…»

Лептагов помнил, как в первый же день, когда он их окончательно поставил по разным берегам реки, скопцы сразу, едва он дал знак, запели о видимости красоты плотского мира, который удаляет человека от мира духовного, скрывает от него духовный мир. О прельщении революцией, ее красотой, молодостью, ее могучими детородными способностями: рожденный революцией, плоть от плоти революции, из яркого нежного цветка вот-вот должен был родиться новый мир – старая Россия была беременна революцией; они пели о лепости, чисто женской прельстительности революции, о том, что она вся – праздник и фейерверк, вся – вихрь, танец, веселье, любовь, страсть, – и о безумии народа, забывшего Бога и отдавшегося ей. В скопцах, в их страдах была мудрость людей, отказавшихся от этой жизни, навсегда из нее ушедших. Пути назад отрезаны, и ничего не вернешь. В их взгляде со стороны была и ностальгия, женщины по-прежнему время от времени звали, манили их, так что и это понимание революции в них было. Грусть и терпимость смягчили их голоса, и они звучали утишенно и скорбно.

Раньше ненавидя друг друга, разведенные рекой, хористы теперь делали что могли, чтобы молитва собрата дошла до Господа. Они быстро научились уходить в тень, тушеваться, в них появилось благородство и нежность. Нередко им было трудно, но они находили все больше радости в том, чтобы вести свои голоса, не мешая поющему сольную партию; они поняли наконец, что то, что он пел, – часть и их отношений с Богом.

Хористы пели, как веровали, и Лептагова смущало только то, что многие из них не умели выделить из собственной жизни главного. Возможно, его вообще не было, жизнь была непрерывна, грех и добродетель были в ней спутаны и переплетены, и чтобы разобраться во всем этом, чтобы распутать клубок, они и обращались к Господу. Они были дети неразумные, и, как дети, они обращались к Нему и надеялись, что Он даст, ниспошлет им милость. Лептагов же знал, что, вернув хору порядок и правила, он выгнал его из детства; эти вещи были очень взрослыми, и здесь они уже не могли рассчитывать на снисхождение.

Идея Бальменовой о возможности и необходимости скопцам и эсерам соединить силы в борьбе против общего врага оказалась блестящей – опыт тех и других, огромные финансовые ресурсы сектантов: деньги их банка и деньги сотен богатейших русских купцов, их потайные корабли, уже не один век спасающие праведных посреди моря греха, и все это в союзе с сетью революционных групп и кружков народников, густо разбросанной по империи, – немудрено, что новой организации понадобилось меньше года, чтобы поставить под свой контроль революционное движение России, полностью подмять под себя и большевиков с меньшевиками, и эсдеков, и анархистов – словом, всех.

Когда же спустя год Россия окончательно проиграла войну Германии и старая система рухнула, от легкого толчка рассыпалась и ушла в небытие, будто ее никогда и не было, союз эсеров и скопцов практически без борьбы занял пустое место. Конечно, и в этот год до революции, до власти, а тем более позже, между сектантами и эсерами нередко вспыхивали конфликты, многие, в частности большевики, верили, что союз недолговечен, уж больно обе группировки везде и во всем разные. Статьи с предсказанием его скорой гибели под привычным заголовком «В одну упряжку впрячь не можно коня и трепетную лань» появлялись в газетах едва ли не раз в месяц.

Например, первый, причем острейший, конфликт, о котором стало известно прессе, был связан с тем, что, едва объединившись, оба лагеря начали самым интенсивным образом вербовать сторонников и прозелитов, часто переманивая их друг у друга. Каждому казалось, что вот, еще немного – и он сумеет превозмочь. Слава Богу, это безумие удалось остановить, пока силы тех и других еще сохранялись в равенстве. После долгих споров эсеры и сектанты договорились пока вообще прекратить прием новых членов. Причина подобных строгостей была в следующем – лидеры коалиции поняли: лишь только они придут к власти, к ним начнет липнуть всякая шваль, им же было надо, чтобы и дальше ряды их состояли из одних чистых и верных.

Боясь попутчиков, скопцы и эсеры решились тогда на очень хитрый шаг – до сих пор не знаю, кому это пришло в голову. После революции, едва минули сутки, как власть полностью оказалась в их руках, они под страхом смертной казни сами себя запретили, снова уйдя в привычное им глухое подполье. Власть они тогда формально передали потерявшим влияние большевикам, впрочем, могли передать ее и любой другой партии – дела это не меняло. Большевики стали их маской, их прикрытием, все места в коммунистическом политбюро заняли те же скопцы и эсеры, лишь генеральный секретарь – фигура, в сущности, декоративная, остался прежний – Сталин – всамделишный большевик.