Владимир Шаров - Будьте как дети

Итак, чему его учили и чему научили, что и насколько прочно им было усвоено? Занимались с ним по системе – сначала снова, как годовалому, показывали, как произносить звуки – шипящие и звонкие. Известно, что Ленин с детства сильно грассировал и, выступая перед рабочими, своего недостатка очень стеснялся, теперь же, наоборот, «р» он произносит лучше всего. В общем, отдельные достижения здесь были, и постепенно профессора вместе с ним перешли на следующий уровень – стали собирать из букв алфавит. Дальше, как и у нас, перебрались к слогам, а несколько позже – к целым словам. Иногда он, бывало, увлекался, забывал, что это искушение, соблазн, и делал вдруг поразительные успехи, но вскоре, к счастью, опамятовался – наутро всё забывал.

Кстати, надо признать, что наибольший вред был именно от честных врачей, ликовавших от малейшей его удачи. Раны, которые они наносили, были глубже других. Когда профессор Кулаков показывал, что у него не совпадает графическое изображение и звуковое, Ленин буквально плакал, зато позже, после занятий с тем же Кулаковым, демонстрируя очень неплохой почерк, гордо сам писал Томскому: «Получил разрешение на газеты, сегодня – на старые, с понедельника – на свежие».

Правда, через месяц оппонент Кулакова профессор Ферстер, уезжая обратно в Германию, вновь объявил, что Ленину решительно запрещены газеты, свидания и политическая информация. Вердикт был вынесен во время обеда, при всём народе. Ленин слушал его, а губы от обиды дрожали. Но Ферстер помог, благодаря его отповеди Ленин сумел взять себя в руки. К 10 марта двадцать третьего года как бы ни было тяжело, он навсегда отказался от осмысленного письма. Позже Ленин если и давал себе послабления, то незначительные: мог до ужина, высунув от старания язык, копировать, перерисовывать слова, иногда целые фразы. Под диктовку (профессор Файнберг) писал – и не без удовольствия – алфавит. Однако с толком воспроизводил одну подпись и каждый раз смеялся от радости.

Если главная опасность исходила от честных врачей, то те, кто лебезил перед ним – например, известный цекистский шпион профессор Гюнтер, по свидетельству прислуги, когда остальные обедали, часами простаивал на коленях перед замочной скважиной, опасался, что его появление вызовет у Ленина приступ, или те, кто глумился, как Доброгаев, – наоборот, приводили его в чувство, заставляли наконец вспомнить, куда и к кому он идет.

В общем и целом, продолжал Ищенко, занятия у врачей строились на зубрежке, на бесконечном повторении пройденного. Ленин учил наизусть не только звуки, слоги, слова (в частности, испанско-русский словарь), но и стихотворения, позже даже небольшие рассказы. Считалось, что это должно придать ему уверенности, позволит перейти к чтению вслух и к писанию под диктовку. Однако особыми достижениями никто похвастаться не мог. Времени и сил тратилось немерено, результатов же почти никаких. Да, он не раз пытался по памяти пересказать очерк в две-три страницы, но то и дело забывал слова, застревал. Суть тоже была в тумане, из-за этого и вербальная парафазия: вместо «петуха» вдруг говорил «груша», вместо «ложки» – «дом». Через день-два забывался и сам текст.

За год учебы прочно в нем застряли только семь слов. Здесь их полный перечень: «идите», «вези-вези», «аля-ля», «гутен морген», «Ллойд-Джордж», «конференция», «невозможность», – но и они выскакивали безо всякой связи, как чертики из табакерки. Настоящих успехов было два: профессор Страхов вполне сносно научил его складывать и вычитать в пределах десяти. Кроме того, за обеденным столом в Горках, где иной раз собиралось человек тридцать, не меньше, и где по требованию Крупской был дозволен лишь легкий треп, Ленин совершенно осознанно мог вставить междометие «вот-вот», позже к нему добавилось и «что».

В последние месяцы жизни Ленина по разным причинам кое-что из его планов насчет детей вышло наружу, стало известно цекистам, и они задумались над ответными мерами. К счастью, благодаря Троцкому Ленин не был застигнут врасплох. Так, именно Троцкий через профессора Гетье передал, что Ленина хотят отравить, и, скорее всего, яд будет подсыпан в хинин. И вот в дневнике Крупской читаем, что с лета двадцать третьего года Ленин отказывается принимать любые лекарства, кроме слабительного и йода. Другая запись: профессор Кадастров приносит хинин, Ленин в ярости показывает ему кулак. Кадастров, лепеча, «не хотите принимать, не надо, принуждать вас никто не собирается», отступает за дверь. Сразу смех, и на лице выражение полного довольства.