Елена Хаецкая - Подлинная история королевы Мелисенты Иерусалимской

В этом сне пребывали королевский двор и иерусалимская еврейская община в огромном темном храме. Была ли то гигантская синагога — был ли то невероятных размеров сад со стволами-колоннами? В тусклом багровом свете очага мелькали знакомо-незнакомые лица. От жаровни тянуло густым дымом.

Несторианский монах из Алеппо и архиепископ Иерусалима, презрев как собственные расхождения в вере, так и общую для них неприязнь к еврейскому Богу, дружно вели обряд по еврейским богослужебным книгам. Королева же вкупе с иными держала над невестой покров.

Всех участников действа затягивало дымом жаровен, отчего те нещадно кашляли, и из глаз их текли обильные слезы. Обряд то и дело прерывался, ибо раввина душили неудержимые рыдания.

Когда же брак был заключен, захожий менестрель попытался играть на роте «Хава нагила», но сбился с такта. Запели без сопровождения музыкальных инструментов, но тут вся плачущая еврейская свадьба завела всяк по-своему, кто в лес кто по дрова, как говорят у франков, и пение расстроилось вовсе.

Королева хотела плясать, но споткнулась и едва не упала в жаровню. И после этого ей начал сниться совсем другой сон.

— Узнайте, что девственность имеет обличье банта, скромно завязанного над коленом. Однако этот знак невинности многие ухитрились превратить в объект непристойных шуток. Так, я своими глазами видела одного удалого воина ислама в грязном халате, но с добрым оружием в ножнах, который ступал, размахивая двумя огромными разлохмаченными веревками, свисающими у него с колен. При каждом шаге веревки болтались и шумно хлопали по икрам. То и дело на дороге можно было встретить утерянную кем-либо девственность.

Славная певица египетского племени, известная в обеих землях как Руна (что на языке франков означает «тайна»), имела обыкновение то и дело, бранясь, поправлять девственность свою, ибо та норовила сползти по ноге. Иные мужчины подвергались озорному посягательству девиц, которые тайком развязывали их девственность. Так, рэб Мойше был развязан трижды, но трижды своими руками восстанавливал утраченное.

Фрейлина королевы Мелисенты, Агнес де Вуазен, с виду невинная и хрупкая, на деле же вполне предавшаяся иблису, собственноручно подвязала своей девственностью палатку, когда та покривилась.

/// Когда же игра закончилась, один госпитальер принялся развязывать свою девственность и вдруг замер, ощутив на себе тяжелый взгляд сотоварища. «Что ты делаешь?» — спросил его тот… ///

— Избыв странное видение плачущей еврейской свадьбы, Мелисента погрузилась в новый сон, оказавшийся, в отличие от первого, вещим.

Королева увидела себя в темном лесу, освещенном лишь луною. Темноствольные деревья чередовались с белоствольными, и за каждым темным стволом виднелась неподвижная фигура воина в темных одеждах, а за каждым белым — фигура девы в светлых одеждах.

Там же, где лунный луч, пробившись между стволов, падал на дерево, стояла прекрасная дева в белых одеждах. Была дева бледна и круглолица, с правильными чертами и сверкающими, подобно антрацитам, темными глазами; гладко причесанные черные волосы убраны под белое покрывало.

— Кто ты, дитя? — спросила королева, очарованная этой чистой красотой.

— Евангелина.

То была византийка, дочь императора.

— Я разыскиваю вашего сына, государыня, — сказала Евангелина королеве. — Умоляю вас, если вы только знаете, — если вы только хотя бы подозреваете о его местонахождении — укажите мне его!

— Зачем вы ищете моего сына, дитя мое? — спросила Мелисента.

— Он мой брат во Христе, — отвечала благочестивая девушка. — Он страдает. Если вы, его мать, не можете помочь ему, то, может быть, я, простая христианка, сумею спасти его плоть и душу!

И тронутая этой искренней верой расплакалась Мелисента и протянула Евангелине руки, и так стояли они неподвижно, и в том сновидении полюбили друг друга сердечно.

— Дамаск — ближайший сосед Иерусалима на Востоке. Намерение мое состоит в том, чтобы поведать об отношениях между Мелисентой и моим отцом, эмиром Дамаска Муин-ад-Дином.