Андрей Макаревич - Не первое лирическое отступление от правил [сборник]

А бригантина уже несколько лет стоит в музее острова Хортица. Окажетесь в тех местах — непременно сходите посмотреть.

Ну да, я понимаю, что живем мы все в эпоху патриархата (а другой-то, по моему ощущению, и не было — сказки это все про амазонок) — и тем не менее. Пьяного мужика мы прощаем. Все. И мужчины, и, между прочим, женщины. Ну, выпил мужик. С кем не бывает. «С кем не бывает» подразумевает только мужскую часть населения планеты. Пьяную женщину не прощает никто. Не будем сейчас обсуждать, кто в этом состоянии противней — не в этом дело. Все равно несправедливо, правда? А вот интересно, почему?

Может быть, потому, что пьяный (ну ладно, выпивший) раскрывается? Ничего плохого в этом нет, просто мужчина никогда не позиционировал себя в этом мире как загадку. Ну раскрылся, и чего такого мы узнали?

А вот женщина — загадка. Во всяком случае так принято считать. И вдруг — на тебе: выпила, раскрылась, и никакой загадки, сами себе мы все напридумывали. Ничего там нет, одно дно.

Знавал я женщин, умевших пить. То есть выпивать, не пьянея. Интересное дело: становились они моими товарищами, даже близкими друзьями, но из категории Женщин мое сознание (или подсознание?) их вычеркивало. Сидим и пьем. И все.

Есть, правда, одна тонкость. «Пьяный» и «Выпивший» — не одно и то же. Даже у мужиков. Хотя близко. У женщин — дистанция несравнимо ощутимей. Выпившая — слегка — женщина может быть очаровательной. Мало того — она может, слегка выпив, вдруг СТАТЬ очаровательной — совершенно неожиданно для отвернувшихся было от нее мужчин. И вот уже они бегут обратно, на ходу сбрасывая пальто и возвращая обаяние на лица. Что это? Зацвела сирень, побежало по проводам электричество, зайцы запрыгали, самолеты залетали. Каких-то пятьдесят грамм!

Милые женщины. Выпивайте, прошу вас. По чуть-чуть. И мир будет вращаться вокруг вас. И дары его упадут к ногам вашим. Только не перебирайте, умоляю. Нам — можно. Вам — нет.

Лет двадцать назад, помню, одна журналисточка спросила у меня, почему в песнях «Машины» так часто звучит слово «дом». Я удивился — не обращал внимания — стал считать. Оказалось, и вправду очень часто попадается. Что-то я там такое имел в виду.

Если говорить о буквальном значении слова «дом» — не думаю, что то, что являлось домом в моей юной жизни, могло вдохновить меня на песню или хотя бы на поэтический образ. Довольно долго мы жили в коммуналке в самом центре Москвы, и это было отнюдь не поэтическое место, какие бы старые песни о главном нам сейчас ни пели. Помню в основном богатое смешение запахов — от социально-общественных до глубоко личных. Социально-общественным пахла (нет, все-таки воняла) рыжая мастика, которой жильцы по очереди согласно расписанию натирали пол — паркет из трех пород дерева, русский классицизм, оставшийся от хозяев-графьев, и его строгий рисунок проступал сквозь рыжую гадость, как лик иконы сквозь копоть. Социально-общественным пахло на кухне, где на четырех плитах одновременно булькала, испуская пар, нехорошая еда. Тут же сушилось на веревке кое-какое бельишко — предмет постоянных скандалов. Сейчас с придыханием говорят, что решили наконец вернуться к нормативам, по которым в те светлые времена делали для трудящихся еду — колбасу, сыр, пельмени и прочие радости. Ну-ну. Нет, нормативы наверняка были, но какое же отношение они имели к тому, что время от времени выбрасывали в магазины? Ничего — лет через десять умрет последний человек, который помнит, что это было на самом деле, и врать можно будет уже без оглядки.

Про личные запахи умолчу — скажу только что палитра была богатая. Утлая общая раковина-ванна с постоянно забитым сливом возможности помыться не давала, в баню полагалось ходить раз в неделю (это полагалось!), дезодорантов советская власть еще не ведала, а одеколон «Шипр» и духи «Красная Москва» картину скорее обогащали. В общем, вряд ли все вышеописанное вдохновило бы автора на создание произведения, воспевающего дом. Впрочем, автор в те годы был крайне молод и никаких песен еще не писал.

Потом мы с семьей переехали в отдельную квартиру на Комсомольском проспекте. (Чудо! Стих Маяковского про ванную помните?) Комсомольский проспект представлял из себя длинную, до Фрунзенского вала череду строящихся и только намеченных к стройке домов вперемежку с остатками бараков, и все это было очень далеко от центра Москвы — окраина! Потом я женился, и мы с женой переехали на площадь Гагарина — от любимых, но слишком заботливых родителей. Это уже был дом. Почти. Потом я развелся и уехал в подмосковную Валентиновку в дом, рожденный фантазией безумного художника дяди Паши, пожарника по профессии. В свое время я написал про это сооружение и его гостей целую книжку, которая так и называется — «Дом», и нет смысла повторяться. Давайте-ка я расскажу про дом сегодняшний.