Михаил Чулаки - Долгие поиски

— Ты-то как, Мери? Замуж снова не вышла?

Развод Мери — это новелла. Мопассановская. Мери простодушно рассказывала Вадиму (какие секреты между друзьями!), еще когда до развода не дошло: «Понимаешь, Тони, он только все в постель и в постель. И никакого духовного общения: ни в театр, ни на выставку. Это, наверное, очень плохо, да?» Вадим ответил что-то в том смысле, что многие бы позавидовали ей. Но она повторила серьезно: «Нет, это очень плохо!»

— Нет, Тони, я теперь осторожная. Я ведь тогда едва освободилась: скандалит, не дает развода, — разве это мужчина?

— Ну, его можно понять.

— Спасибо, конечно. Но я так рада была, когда наконец вырвалась. Недавно встретила, так знаешь, что спросила? «Тебя еще не посадили?»

— Ну уж? За что же?

— Я тогда не рассказывала, а он знаешь чем занимался? Писал по заказу диссертации! На любую техническую тему. Он вообще-то ужасно умный.

— Серьезно? О всяких промыслах слышал, но о таком!

— Тебе забавно, а мне рядом с ним приходилось жить.

— Ну, а что такого? Умственное занятие как-никак. Не воровал же.

— А все равно мне было неприятно.

— Ах ты, Мери. Такая нравственная, что просто страшно.

Вадим иронизировал, но ему тоже было неприятно слушать о промысле бывшего Мериного мужа. С чего бы? Сам он промышлял не хуже. Наверное, все дело в месте, где они находились. З д е с ь Вадим ничего не хотел слышать ни о каких махинациях. И уж если слухи о разных махинациях достигают с ю д а, значит, махинаторов развелось слишком много.

— Ну ладно, значит, поищешь какого-нибудь сплошь одухотворенного.

Мери наклонилась, стала тереть пол. Снизу ответила:

— Такие обычно пьяницы.

Вадим оставил Мери трудиться и пошел дальше — в Зал. Залом считалась большая мансарда с наклонным окном во всю стену — типичная художественная мастерская. Она и была раньше мастерской, при жизни отца Дона Карлоса, ну а Дону осталась в наследство как жилье за неимением другого. После отца комиссия признала мансарду аварийной или непригодной — что-то в этом роде, и Дон с трудом отбился от квартиры в Купчине. Для него потерять Замок почти то же самое, что потерять себя. В Зале красовались прибитые к стене шлем и два наплечника, а по всем углам торчали бюсты работы отца Дона, особенно нравился Вадиму романтический Бетховен. Под Бетховеном на низком диване лежал Сашка Клещев, по прозвищу Мушмула. У Мушмулы были склонности истинно восточного человека: из всех доступных человеку поз он предпочитал полулежачую. Обычно приходил, брал какую-нибудь книгу, ложился и мог за весь вечер не сказать ни слова. Вадим пожал руку Мушмуле и пошел дальше в маленькую комнатку без окон, называвшуюся Камерой. Камера вся была заставлена книгами, и пахло в ней в точности как в зале основного фонда Публички — пылью и мудростью. Открыто стояли Бурбаки (под этим псевдонимом скрываются несколько веселых французов; впрочем, веселость не помешала им составить подлинную энциклопедию современной математики), анненковский Пушкин, — хозяин безоговорочно доверял гостям. На полках перед книгами располагались меланхолические китайские божки, вывезенные отцом Дона из путешествия по Маньчжурии. Вместо окна в центре стены помещалась копия полотна Айвазовского. Из Камеры узкая лесенка вела в Башню. Надо было только не перепутать в полумраке и не пытаться войти в футляр больших часов, стоящих рядом с дверцей на лестницу, — новички так часто и делали.

Зато в Башне сразу ослеплял свет — окна с четырех сторон, окна, начинающиеся над самым полом, и от такого непривычного отсутствия глухих подоконных пространств исчезало ощущение преграды. Словно ничто не отделяло внутренность Башни от окружающего неба. Все ближайшие дома были ниже, ничто не заслоняло горизонта, невидимого обычно в городе. От полноты чувств хотелось ударить разом во все висевшие тут станционные колокола.

Вадим бывал в довольно-таки роскошных квартирах и жить бы в них, конечно, не отказался. Но по-настоящему он завидовал только Дону Карлосу, у которого есть Замок.

Приходил сюда Вадим и с Лисой, но предпочитал бывать один. Потому что боялся, что Лиса станет здесь своей сама по себе, помимо него, примкнет к кругу почитательниц. Ведь так трудно не поддаться очарованию шпаг, доспехов, колоколов, так легко вообразить, что это все настоящее. Так легко не заметить, что хозяин Замка никого не любит, кроме себя…

Вадим считал себя другом Дона. Но что такое дружба? Во всяком случае — чувство довольно сложное, и Вадим так к Дону и относился — сложно. Что Вадиму нравилось в Доне — ну, кроме самого духа Замка, которого Дон был воплощением? Нравилась внутренняя уравновешенность Дона; Вадиму казалось, что и воздух здесь особенный: чистый, прохладный, не наполненный страстями. Дон всегда уравновешен, он со всеми на вы, он мяса не ест! А Вадим не мог без мяса, не мог не хотеть: красивую женщину, красивую вещь! И потому его так тянуло к Дону — по контрасту. Элементарный телевизор, — Вадим любил смотреть телевизор, особенно спорт, и уже подумывал о цветном, а здесь презирают спорт, и в Замке нет телевизора, и не может быть! — и это тоже Вадиму нравилось. Но поймет ли Лиса, что Дон хорош только в малых дозах — для контраста?