Михаил Березин - Эвтаназия

– Не совсем так, – сказала она. – Вернее такой ответ, пожалуй, был бы неполным. Потому что кое-каких компонентов все же не доставало. Я пересмотрела весь „Декалог", но не сумела ничего обнаружить. И только когда добралась до сборника „Три цвета"…

– Какой? – прохрипел я. – Какой цвет?

– Насколько помню, один из фильмов назывался „Синее", второй – „Белое" и третий – „Красное". По цветам французского знамени.

– И российского тоже, – прохрипел я. – Какой цвет? – У меня едва не вырвалось „сука".

С победной улыбкой она воззрилась на меня.

– Разумеется, „Синее".

Бинго!

– Ты – ведьма!!! – прохрипел я.

„Ведьма", пожалуй, благозвучнее, нежели „сука". Да и, к тому же, справедливее: ведь только ведьма могла догадаться, что „Разъяренный мелкий буржуа" – смесь „Двойной жизни Вероники" и „Синего".

– Не стоит удивляться, – проговорила она. – Просто я тоже любительница глубоких бурений: интересуюсь тем, что у произведения внутри.

– А я думал, я один такой ненормальный.

– Я тоже! С наслаждением зарываюсь в недра талантливых произведений, силовые линии которых уходят вглубь от поверхности! В заурядных произведениях ведь нет глубины, они плоские, как бумага, на которой они написаны.

– А я захватываю чужие недра, использую то, что уже создали другие?

– Именно, – сказала она.

Презренная бездарь, вот я кто. Цель поймана, художественный образ определен.

– Вы литератор? – поинтересовался я.

– Нет.

– Литературовед?

– Нет.

– Литературный критик?

– Нет.

– Тогда кто же вы, черт подери?!

– Пытливый читатель. Разве этого мало?

В наступившей тишине внезапно раздался рык леопарда – заработал холодильник. Шарики в моей голове перестали панически прыгать, с силой отскакивая от черепной коробки, и в оцепенении замерли. И я вдруг ощутил все разом, как единое целое: осень, комнату, залитую белым солнцем, и эту обворожительную юную ведьму, лакающую янтарный напиток.

– Я и отцу своему всегда помогала, – добавила она, улыбнувшись (не мне – своему воспоминанию). – Даже когда я была еще маленькой, он с удовольствием меня выслушивал. Говорил, что у меня идеальный литературный слух.

– Отцу?

– Моя фамилия Момина, – напомнила она.

– Ах, да!

Следовало, конечно, самому догадаться. Был такой писатель Момин в годы застоя. Неплохой, между прочим, писатель, да вы и сами, наверное, помните. Но с другой стороны – ничего особенного. Таких много в эпоху коммерциализации литературы сошло с дистанции.

Нет, ну не дурак ли я, в самом деле? Ее фамилия Момина, а я – Мамлеев. Причем здесь, на хрен, Мамлеев? Хотя ассоциация все же любопытная: я словно чувствовал загодя, что здесь не без писателя (помните, как у Булгакова в „Собачьем сердце" – здесь не без водолаза?)

– Отцу – мое почтение. Он еще пишет?

– Папа погиб в автомобильной катастрофе полгода назад.

Что ж, финал вполне литературный, хоть и избитый. В слух я произнес:

– Соболезную.

– Спасибо.

Она взяла в руки перчатки и снова швырнула их на стол.

– Вместе с „Мейнстримом" опубликованы три ваших рассказа, – сказала она.

Разговор стал напоминать горный слалом, на виражах которого еще нужно было устоять на ногах.

– Это потому, что оставалось немного места, и в типографии предложили тиснуть что-нибудь дополнительно практически бесплатно. Пришлось устроить себе небольшое упражнение для пальцев. А что?

– Значит вы издаетесь за собственный счет? Неужели вы располагаете необходимыми средствами?

Я замялся.

– Был один источник, да весь вышел. Поэтому „Эвтаназию" я и пишу для потомков.

– Что же это за загадочный источник такой?

– Неважно.

Для потомков, спохватился я. Я всерьез, кретин, расчитываю, что пишу для потомков?!

– Рассказы сделаны под Бориса Виана, но уже чисто внешне. На этот раз вы имитировали стиль, сочинив свою собственную историю. Ведь в рассказах Виана нет глубины, они плоские, как бумага, на которой они написаны. А за эпатажем скрывается пустота. Эпатаж вообще одеяние невидимок.

– В них нет глубины, а у меня нет имени, – опечалился я. – Очень жаль, иначе вы бы смогли защитить на мне диссертацию.

– Как трогательно: человек без имени, – пошутила она.

– Я уже упоминал о своих именах, каждое из которых ношу с достоинством. Но среди них нет литературного. Несмотря на изданные книги.

На всякий случай я перечислил еще раз: Антипончик, Кум Тыква, Гендос, ну и Геннадий Эдуардович Твердовский. Прошу любить и жаловать. Или не любить и не жаловать. Пожалуй, в знак борьбы с литературными штампами выберу последнее: не любить и не жаловать. Лучше любить и ублажать. Или там любить и обожать. Или любить и оказывать всяческие знаки внимания.