Михаил Березин - Эвтаназия

Сумка предназначена моему приятелю Тольке Евлахову: бедолаге-поэту, имеющему серьезные проблемы с желудком, из-за чего он попадал в больницу всякий раз, стоило ему нажраться дерьма. А до недавних пор дерьмо он жрал регулярно.

Раньше у меня было довольно много друзей. Я, вообще-то, человек не очень общительный, но так уж сложилось. Еще до знакомства с Толькой я входил в группу, именовавшую себя „литературными террористами". Не слыхали? С Феликсом Шором во главе, которого чаще называли Филом. А в ядро группы входили Коля Чичин, Эрик Гринберг, Лена Петрова и Юлька Мешкова – имена, небезызвестные в кругах андеграунда. Было это давненько, еще в добрые доперестроечные времена.

Почему террористы? Мы терроризировали издательства. Причем преимущественно центральные – чего мелочиться. Пользуясь обстоятельством, что редакции были обязаны отвечать любому встречному и поперечному, мы заваливали их рукописями, а потом ввязывались в изнурительную для противоположной стороны переписку. У нас была одна показательная подшивка, принадлежащая Эрику Гринбергу. Он послал в „Ровесник" подборку стихов и получил краткую отрицательную аннотацию сотрудника редакции (рукописи не возвращались). В ответе содержалось мнение, что стихи слабые и манерные, и что молодому поэту требуется еще хорошо потрудиться, прежде чем его произведения – может быть! – станут пригодны для печати. Засучив рукава, Эрик тут же обратился к начальнику отдела поэзии, обвиняя автора аннотации в чудовищной некомпетентности и разбивая доводы последнего в пух и прах. Теперь ему отвечал уже начальник отдела. Он брал под защиту сотрудника редакции, признавая правоту Эрика лишь в частностях (там, где Эрик беззастенчиво и цинично напирал на идеологию), и призывал молодого поэта внять доброму слову и всерьез заняться самосовершенствованием. Эрик снова писал начальнику отдела, втягивая его в длительную полемику. Опираясь на те частности, в которых, в порядке компромисса, редактор вынужден был согласиться, используя их в качестве плацдарма, он развивал наступление широким фронтом. Начальник отдела сопротивлялся. Тогда Эрик менял направление удара, избрав очередной мишенью главного редактора. К письму прилагалась в копиях вся предшествующая переписка. В результате два его стихотворения все же были напечатаны. Страницы из журнала с этими стихотворениями триумфально венчали кочующую по рукам эпистолярную эпопею.

Только не нужно делать вывод, что „литературные террористы" были отъявленными графоманами! Большинство, по неофициальному признанию некоторых весьма уважаемых писателей, обладало неплохими способностями или даже талантом. Только мы были отморозками. Издевались над существующей системой, используя ее же методы. И не так-то легко с нами было сладить.

Однако тогда мы еще не сознавали, что живем в стране больших возможностей.

Чуть позже Фила засадят в психушку, Юлька Мешкова сгинет при невыясненных обстоятельствах, а Колю Чичина застрелит чешский снайпер, когда он попытается захватить самолет.

Вот я и прибыл.

Увидев меня, Евлахов тут же набросился на сумку, ухватил галеты и кусок сыра и принялся жевать их с оглушительным хрустом.

– Не мог дождаться, пока я уйду? – зашипел я на него.

– Возьми и ты, – предложил он. – Почавкай. Тебе сейчас тоже подкрепиться не помешает .

Какой-то он был… вздрюченный, что ли.

Евлахов обитал в двухкомнатной квартире в старом кирпичном доме с печным отоплением. Раньше они жили тут вчетвером. Но потом мать умерла, а жена Люся, прихватив сына, сбежала к своим родителям. Сейчас Толька разваливался буквально на глазах: кожа дряблая, цвет лица нездоровый, под глазами – круги.

А еще недавно слыл завидным мужчиной и модным поэтом. Стихи его имели техническую направленность. Помните, у Вознесенского: „А вы мне дайте литературного сына типа Ту-144 или „Боинга"? У Евлахова вся поэзия была в том же духе: насыщена компьютерами, электромагнитными полями и крылатыми ракетами.

Поначалу я решил, что оживление Евлахова связано лишь с „явлением еды народу". Но потом заметил, что окно распахнуто настежь и по квартире гуляет ветер. Судя по всему, уже несколько дней печь не топилась. В принципе, у него было уютно. Печка больше напоминала камин из старого бюргерского дома в Калининграде: была облицована рельефными изразцами, покрытыми бежевой глазурью. И поддувало у нее было что надо (если это, конечно, называлось поддувалом). Она находилась в большой комнате, а тыльной стороной обогревала библиотеку. Разумеется в том случае, когда была протоплена.