Марк Салливан - Под алыми небесами

Карлетто Белтрамини и Пино Лелла дружили всю жизнь. Карлетто стал успешным дистрибьютором «Альфа-Ромео», колесил по всей Европе. Он никогда не женился и в течение пятидесяти трех лет не говорил о войне. Но в 1998 году, когда Карлетто лежал в больнице, его посетили Пино и американец по имени Роберт Делендорф. Карлетто чуть не в исповедальном тоне рассказал о последних днях войны. Он помнил безумную вечеринку в отеле «Диана» и мстительное выражение на лице Пино, когда они узнали, что им предстоит везти в Австрию генерала Лейерса. Карлетто всю жизнь верил, что в чемодане у Лейерса лежало золото. Еще он признался в том, что расстрелял грабителей, которые пытались убежать. Он разрыдался и попросил у Бога прощения за свои безумные действия.

Через несколько дней Карлетто умер на руках Пино.

Когда машина с генералом Лейерсом уехала в сторону Австрии, Пино отправился назад в Милан, где в течение двух недель был гидом майора Кнебеля по Италии. Майор отказывался говорить о Лейерсе под тем предлогом, что эта тема строго засекречена, к тому же война закончилась.

Но для Пино война не закончилась. Его терзали скорбь и воспоминания, его вера пошатнулась, его преследовали вопросы, ответов на которые не знал никто. Было ли известно генералу Лейерсу с самого начала, что Пино работает на Сопротивление? Не показывал ли Лейерс ему специально все, что он видел и слышал, чтобы Пино мог рассказать дяде Альберту, а тот с помощью Баки передал союзникам?

Дядя Альберт сказал, что он удивлен не меньше Пино и понятия не имеет, откуда генерал узнал его псевдоним. Но его дядюшку и родителей больше волновало то, что Пино может стать объектом преследования. Их страхи были оправданны. К концу мая 1945 года в Северной Италии были убиты тысячи чернорубашечников и коллаборационистов – кого-то казнили, кто-то стал жертвой вендетты.

По настоянию семьи Пино уехал из Милана в Рапалло. Он перебивался разными заработками в этом прибрежном городе до осени 1945 года. Потом он вернулся в Мадезимо, где обучал желающих катанию на горных лыжах и в долгих разговорах с отцом Ре пытался примириться со своей трагедией. Они говорили о любви. О вере. О невыносимой тяжести потерь, которые они понесли.

В горах Пино молил о помощи, об отдохновении от не отпускающей его скорби, смятения и печали. Но Анна не оставляла его. Она была воспоминанием о лучших минутах его жизни – ее улыбка, ее запах, музыка ее смеха, которая все еще звучала в его ушах. А в темноте ночи она представала перед ним и обличала, горько и требовательно, поднимая бурю в его душе.

«Кто-нибудь, скажите им, что я всего лишь горничная!»

Более двух лет Пино провел в тумане вины и скорби, он не думал о будущем, был глух к словам надежды. Летом он наматывал километры по берегу, поднимался в Альпы осенью до начала снегопадов на «соборах Господа» и каждый день молил о прощении, но так и не получал его. И с каждым днем Пино укреплялся в вере, что кто-нибудь придет и спросит его о генерале Лейерсе.

Но никто не приходил. Вернувшись в Рапалло в третье лето, в 1947 году, Пино все еще пытался осознать пережитое, помириться с призраком Анны. Он с горечью думал о том, что она так и не назвала ему свою фамилию. Или хотя бы фамилию мужа. У него даже не было шансов найти ее мать, чтобы сообщить о смерти дочери.

Анна словно и не существовала ни для кого, кроме него. Она любила его, а он ее предал. Он оказался в невероятной ситуации и своим молчанием отказался от нее, от любви к ней. Он верил, что бескорыстно выводил евреев-беженцев, бескорыстно работал на Сопротивление, но, увидев расстрельный взвод, оказался вероломным и эгоистичным.

Эта пытка продолжалась и продолжалась, пока во время одной из своих долгих прогулок по берегу, где Анна все еще жила в его памяти, он не вспомнил, как Анна сказала ему, что не особо верит в будущее, что пытается жить каждой минутой, искать поводы для благодарности, пытаться создать собственное счастье и радость и использовать это как средство для хорошей жизни в настоящем, а не цель, к которой нужно стремиться в будущем.

Слова Анны звучали в голове Пино, и по какой-то причине по прошествии всего этого времени эти слова вдруг странным образом подошли друг к другу, заставили его признаться себе в том, что он хочет чего-то большего, чем страдальчески вспоминать о ней и терзаться из-за того, что не попытался ее спасти.

На том пустынном берегу он в последний раз страдал по Анне. Но в его голове, в его воспоминаниях теперь на первом плане оказалась не ее смерть, не ее безжизненное тело на полу в колоннаде, не ария паяца, которая преследовала его в часы безверия.