Алексей Колышевский - МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

– Ибо сказано в заповеди шестой – не убий! Вот я и не стал.

– Спасибо, – ответил тот, – за то, что сберег от смерти, спасибо. Ведь убили бы, супостаты.

– Да не супостаты они, такие же люди. Зачем вы их так? В слове сила, батюшка, вы лучше меня знаете, а вы им: «не той веры» да «самим мало». – Я разрядил пистолет. – Просто есть те, которым очень хочется держать этих людей в черном теле, не думая о последствиях. Если гондон надувать, он когда-нибудь порвется.

– Святая правда, – глядя себе под ноги, ответил отец Александр, – зря я так, оно конечно. Прав ты. Вот только кто их сюда звал, скажи ты мне на милость? У нас один монах есть в монастыре, так вот такие же сестру его изнасиловали и дурной болезнью заразили. Он на них, двоих прибил, его в тюрьму на шесть годов определили. Ну а как вышел, так и нигде не нужен стал. На работу не берут. Вот и подался к нам. Разве не прав он?

– Прав, батюшка. За такое не грех.

– Так вот и я о том же, – вздохнул архимандрит, – это один Иисус Христос так прощать умел. А здесь разве ж простить можно такое? Жалко, всех жалко, все человеки, да вот только коли в чужой монастырь пришел, так и живи по его уставу, – красноречиво посмотрев на меня, закончил архимандрит.

Дальнейший путь сюрпризов нам не преподнес. В ночи, во втором часу, электричка дотащилась до конечной станции и устало замерла. Ее двери распахнулись, приглашая всех покинуть стальное чрево, и мы сошли на маленьком полустанке. Повсюду лежал снег, и освещенные окна электрички, отбрасывая свой свет, делали снег похожим на лимонный заварной крем. В морозном воздухе слышался разговор звезд на чистом небе, они сияли так, как могут сиять только на севере, где воздух чист, как детская слеза. Луны же видно не было, и Большая Медведица была не там, где я привык видеть ее, а много левее. Я люблю смотреть на звезды, я бы так и стоял: запрокинув голову, открыв рот, извергая клубы пара, словно маленький дракон, который не научился еще дышать огнем. Но оказалось, что нас ждут сани, настоящие, с теплейшими овчинными тулупами, которые мы надели, превратившись в неповоротливых мамонтов, с возницей-монахом, который в ночи казался привидением или гоблином, сидящим на облучке, но никак не слугой Божьим. В сани была впряжена пара лошадок женского пола: белая в серых яблоках и темная с белой звездой во лбу, похожей на крест. От станции, от небольшой, дворов в полсотни, деревеньки до монастыря было километров двадцать накатанной зимней дороги, или «зимника», шедшего преимущественно через лес. От езды в санях, от морозной колючей поземки, щипавшей лицо, я пришел в восторг, и на сердце моем стало легко-легко впервые за многие годы.

Мой бывший сокурсник пришел в себя, когда до Архангельска оставалось около часу пути. Он посмотрел на столик своего купе, на котором все так же стояла банка меда и два чайных стакана в подстаканниках. Денис потер виски, зевнул, хотел было кликнуть проводника и попросить у него рюмку коньяку продуть застоявшиеся трубы, но передумал. Никогда еще он не ужирался в такой shit в поезде: он почти ничего не помнил с того момента, как засел в вагоне-ресторане и стал пить пиво. Однако второй стакан чая с лимоном напомнил Шершуашвили о том, что он с кем-то встречался, о чем-то разговаривал, но вот о чем именно, Денис поначалу не вспомнил. Его точно ударило по голове обухом в тот момент, когда он убирал банку с кайфовым медом в портфель. От неожиданности и чудовищности того, что он наделал, Денис сел и, стуча себя кулаком в скулу, несколько раз произнес «еб твою мать», после чего отправился на мои поиски. Вместо меня он обнаружил в купе вопиющую пустоту, и первым, к кому он обратился, начав мои поиски, был проводник, в котором всегда тлело желание заработать «пятихатку»-другую. Поэтому он принялся мастерски морщить лоб, говорить, что что-то не припомнит он такого пассажира, но при виде купюрки в руках Шершуашвили окаянный проводник прозрел и сознался, что видел, как этот самый пассажир, то есть я, сошел двумя часами раньше там-то и там-то. Дениса полученные сведения сперва обескуражили, затем озадачили, а потом и вовсе испугали. Он вспомнил все, вплоть до мельчайших подробностей нашего разговора, он вспомнил, что я представился ему подполковником милиции, он вспомнил, как он хвастал передо мной своими высокими знакомствами, как намекал на больших людей, вовлеченных в «медовый» бизнес. Все то, что в состоянии угара не показалось ему странным, теперь вызывало в Денисе панику. Зачем мне, его сокурснику, с которым он не виделся черт знает сколько лет, о существовании которого почти не помнил, зачем мне вдруг было ехать в этом поезде? «Если этот сокурсник теперь мент, – лихорадочно размышлял Шершуашвили, – то не изменилось ли что-то в раскладе сил, не поколебались ли позиции Коваленко, не прислали ли этого самого сокурсника-мента мне, Денису Шершуашвили, в виде откровенного намека на то, что, мол, «все мы про вас знаем, господин депутат». Чем больше размышлял Денис, тем более вероятной казалась ему именно эта версия, ведь у страха глаза велики, а всякий преступник больше всего на свете боится разоблачения. Особенно если преступник этот так высоко забрался.