Отесса Мошфег - Эйлин

Учитывая то, что я собираюсь поведать — а это все, что я помню о том вечере, — важно не забывать, что у меня действительно никогда не было настоящей подруги. В детстве у меня была только Джоани, которая меня не любила, да еще одна-две приятельницы в средней школе — обычно такие же изгои в классе, как я. Помню девочку из выпускного класса средней школы, у которой на ногах были корректирующие аппараты, и еще полную девушку в старшей школе, которая практически ничего не говорила. Была еще китаянка, чьи родители владели китайским рестораном в Иксвилле, но даже она послала меня, когда вступила в команду болельщиц. Они не были мне настоящими подругами. Я верила в то, что друг — это тот, кто любит тебя, а любовь — это готовность сделать что угодно, пожертвовать чем угодно ради счастья другого, и до встречи с Ребеккой все это оставалось для меня недостижимым идеалом. Я прижимала телефонную трубку к сердцу, пытаясь выровнять дыхание. Быть может, я даже вскрикнула от радости. Если вы были влюблены, вам знакомо это невыразимое предвкушение, этот экстаз. Я была на грани чего-то важного — и чувствовала это. Полагаю, я была влюблена в Ребекку. Она пробудила в моем сердце долго спавшего дракона. Никогда впоследствии я не ощущала такого обжигающего пламени. Тот день, несомненно, был самым великолепным днем моей жизни.

Она сказала, что я могу приезжать, когда захочу. Она сказала, что будет дома.

— Я просто расслабляюсь. Посидим, поболтаем, — сказала Ребекка. — Ничего особенного. Будет весело. Можем поставить какие-нибудь записи и опять потанцевать, если все будет хорошо.

Отчетливо помню ее теплый, размеренный голос, всё до единого слова. Я записала ее адрес — название улицы было мне незнакомо. Повесив трубку и едва не падая в обморок от восторга, постояла с минуту, ослепленная радостью.

— Не твое дело, — пробормотала я, обращаясь к отцу, когда он постучал по кухонному столу, чтобы вывести меня из транса.

— Передай мне чипсы! — рявкнул в ответ отец. Казалось, он забыл мои слова о том, что я якобы гуляла в прошлую ночь с Леонардом Польком. Полагаю, что джин вымыл эту мою ложь из его памяти.

Я взбежала наверх, чтобы приготовиться. Мое лицо в зеркале выглядело менее ужасно, чем обычно. «Если Ребекке нравится смотреть на это лицо, может быть, все не так уж плохо», — думала я. Поразительно, какие штуки выделывает рассудок, когда сердце трепещет от чувств. Я выбрала в гардеробе матери серый льняной костюм, решив, что Ребекка его одобрит. Ничего яркого. Наверное, в этом костюме я была похожа на старомодную бабку, но в тот момент он казался правильным выбором — сдержанным, взрослым, продуманным. Оглядываясь назад, я вижу, что больше всего это походило на рабочую форму; так мог бы одеться сообщник в каких-нибудь темных делах, стараясь остаться незаметным. Я надела белое нейлоновое белье, свежую пару темно-синих колготок, свои боты и верблюжье пальто матери. Я отлично помню все эти предметы одежды, поскольку это в итоге оказалось все, что я забрала из материнского гардероба, покидая Иксвилл. Несмотря на мои грандиозные планы, я оставила дом лишь в том, что было на мне, с сумочкой, полной денег, — и конечно же, с револьвером. Я причесала волосы перед зеркалом. Моя жирная помада неожиданно показалась мне претенциозной, дешевой, глупой, и я решила ехать без макияжа. В конце концов, Ребекка ведь не красилась. И я полагаю, что мое желание быть ближе к Ребекке, быть понятой и принятой ею, преодолело мой страх перед тем, что кто-то увидит меня без косметики и маски безразличия.

Помню, как я пошла взять из машины карту Иксвилла, а потом галопом, словно неуклюжий олененок, помчалась обратно в дом по сверкающим снежным наносам. Я была полна энергии. Когда я окидывала взглядом двор, аккуратно прикрыв входную дверь, сквозь голые ветви деревьев донесся перезвон церковных колоколов, и я подумала, как прекрасно в этот миг светлое небо, голубое, чуть тронутое оранжевым светом заката. Я была счастлива. Думаю, действительно была. Я быстро наметила путь до дома Ребекки, который, похоже, размещался в бедном районе города — но в тот момент мне это почти не показалось странным, — потом свернула карту и положила в карман пальто. Эта карта все еще у меня. Она пришпилена кнопками к внутренней стороне дверцы шкафа у меня дома. Она выцвела и стала ломкой, я годами носила ее с собой и много раз плакала над нею. Это карта моего детства, моей печали, моего Эдема, моего ада и моей родины. Когда я смотрю на нее сейчас, мое сердце распахивается от признательности, потом сжимается от отвращения.