Отесса Мошфег - Эйлин

— Мэм, — снова начал Бак. Мне хотелось плюнуть ему в лицо за то, что он так назвал меня. — Я разговаривал с вашим отцом, и он согласился передать свое оружие под ваше попечение, если вы пообещаете не использовать это оружие против него. Он сам так сказал.

Я действительно не понимала, из-за чего такой шум. Вряд ли отец хранил револьвер заряженным. Я полагала, что он слишком этого боялся. И я точно знала, что он регулярно его чистит.

— Мэм, — повторил Бак и указал на дом, — я должен передать его вам лично.

— Что это значит?

— Мне приказано немедленно передать револьвер вам на хранение. Дети вот-вот отправятся в школу.

Я никогда еще так сильно не хотела поехать на работу в тюрьму.

— Это займет не больше минуты, — заверил Бак и вместе со мной прошел по дорожке и поднялся по ступеням.

В доме я позвала отца:

— Папа, тут к тебе пришли!

— Я знаю зачем, — ответил он, выходя из кухни в халате, испещренном полосами сажи от камина. Он улыбался той пьяной улыбкой, которую я научилась распознавать как выражение согласия — губы растянуты, глаза почти закрыты, сощурены настолько, чтобы выглядеть слегка довольным. Отец открыл шкаф в прихожей, порылся в нем и извлек револьвер. — Вот. Теперь он твой.

— Спасибо, сэр, — сказал Бак. Эта церемония была одновременно комичной и безумной. — Я верю, что мисс Данлоп сможет отлично позаботиться об оружии.

— Так же, как обо всем прочем, насколько вы можете видеть, — отозвался отец, круговым движением ствола указывая на неприбранный дом. Бак встревоженно отступил назад. Я представила, как одна из сосулек у него над головой сейчас отломится и воткнется ему прямо в череп. Отец протянул револьвер Баку, который аккуратно вложил его в мои раскрытые ладони.

Я никогда прежде не держала в руках отцовский револьвер — да и вообще какое бы то ни было огнестрельное оружие. Он оказался тяжелым, намного тяжелее, чем я ожидала, и холодным как лед. И сначала то, что я его держу, напугало меня. В то время я не могла бы сказать вам, какой марки это был револьвер, но я отчетливо запомнила его внешний вид. На деревянной рукояти было выгравировано «Данлоп». Уже позже, просматривая книги об оружии, я идентифицировала его как «Смит-и-Вессон», модель 10. У него был ствол четырехдюймовой длины, и весил револьвер почти два фунта. После бегства я хранила его у себя несколько недель, потом выкинула с Бруклинского моста.

— Пойдет, — сказал Бак и направился обратно к патрульной машине.

Мой отец зашаркал прочь, бубня что-то себе под нос, затем отчетливо произнес:

— Тебе сегодня везет, Эйлин.

Он был прав. Я положила револьвер в сумочку. Я не знала, что еще с ним делать. Я ожидала, что отец будет требовать, чтобы я отдала оружие ему обратно, однако с кухни до меня долетал только звон бутылки о стакан, потом кресло заскрипело под весом отцовского тела. Будет не совсем правильно сказать, что это решение относительно револьвера сильно взволновало меня, поскольку за годы присутствия оружия в доме я уже смирилась с ним. И все-таки держать его было странно. Я аккуратно заперла входную дверь, помня о сосульках, и уехала. При всем безумии отец выставил всю свою уличную обувь на крыльцо — видимо, в то время, пока я отчищала машину от рвоты. Возможно, он сделал это для того, чтобы напомнить мне о моем долге, о том, что я прежде всего была его сиделкой, его нянькой, его тюремщиком.

По пути на работу я размышляла над тем, какие преимущества может дать мне револьвер. Это оружие мой отец носил все те годы, пока служил в полиции. В детстве мне казалось, что у револьвера есть даже собственное место за обеденным столом: папа во главе, мама напротив него, мы с Джоани с одной стороны, револьвер — с другой. После отставки отец носил его в кобуре, которую надевал на голое тело, слоняясь по дому. Остановившись на светофоре, я осторожно достала револьвер из сумочки, подумав, что могу спрятать его в бардачок. Но когда я увидела там замерзшую мышь, о которой упоминала ранее, я передумала. Маленький мертвый грызун оставался там до самого конца. Это не имеет особого значения, но я помню мордочку мыши: длинное рыльце, приоткрытая пасть, крошечные зубы, мягкие белые ушки. Вероятно, это был последний раз, когда я видела ее. Загорелся зеленый свет, и я поехала дальше, положив револьвер на колени. Он повлиял на меня так же, как, полагаю, повлиял бы на любого другого: с ним было спокойнее. Он умиротворял меня. Быть может, похмелье просто сделало меня беспечной, но когда я припарковалась на стоянке «Мурхеда» в то утро, я не стала запирать сумочку со спрятанным в ней револьвером в багажнике. Вместо этого я взяла ее с собой в тюрьму и открыто положила на свой рабочий стол. Уродливое изделие из коричневой кожи наполняло мое сердце страхом и восторгом всякий раз, когда я протягивала руку, чтобы коснуться его.