Борис Минаев - Детство Лёвы

Он стал медленно разворачивать сверток. Меня сорвало с дивана, и я прижался к круглому животу дяди Матвея.

— Спасибо! — крикнул я. — Спасибо большое! Очень большое!

Быстро наступил вечер. Я сидел у себя в комнате и рассматривал дядины погоны.

Это были настоящие офицерские погоны с тремя маленькими звёздочками.

Зашла мама и велела ложиться спать. Я сунул погоны под подушку и стал медленно снимать рубашку. Взрослые о чём-то разговаривали. Я решил прислушаться, как всегда, но не мог, хотелось скорей лечь и нащупать рукой холодные колючие звёздочки.

— Ну что, Матвей, слышно? Не будет с Америкой войны? — спросила мама тихо.

— Не будет, не будет, — так же тихо, как будто бы сонно и даже равнодушно ответил дядя Матвей.

— Чуть что, соседки бегут крупу покупать. Не знаешь, что и думать, — вздохнула мама.

«Причём тут крупа?» — недовольно подумал я и закрыл глаза.

…Все!

Кончена прошлая жизнь!

Кончены игры!

Дядя Матвей прав — я стану офицером. Когда вырасту. Когда вырасту… Что-то тупое и безнадёжное было в этих словах. Нет! Я стану офицером не когда-нибудь, а сейчас.

Я сел на постели и одними губами произнёс:

— Клянусь быть настоящим офицером!

И снова бухнулся на подушку.

…Вот я иду по улице. Никто не знает, что этот мальчик — офицер невидимого фронта. Что он точно выполняет приказы невидимого командования.

…Проехала иностранная машина. На секунду обернулся водитель в чёрных очках. Гад! Думает, если в очках, я ни о чём не догадываюсь.

Иду дальше. Пусть проедет хоть сто иностранных машин. Голыми руками меня не возьмёшь. Я здесь все дворы знаю.

Слежка за врагом. Вот этот, в шляпе. Эх, прижать бы тебе браунинг к пузу, спросить спокойно: «Служил у фрицев?» Но нельзя. Мирное время.

А вот из этого окна, если установить пулемёт, вся улица будет простреливаться. Попробуйте, подойдите!

Странная фантазия овладела мной. Вдали тонко и тревожно запела труба. Часто и глубоко дыша, я глядел в одну чёрную, мёртвую точку пространства.

…Наутро я встал поздно, разбитый и усталый. И сразу крикнул маме:

— Ма, где моя военная рубашка?

— Может, умоешься сначала? — язвительно спросила она.

Я зашёл в ванную и включил воду, постоял просто так, глядя в зеркало.

«Ничего не будет. Я всё придумал», — отчётливо подумал я.

Во рту стало кисло от этой мысли.

— Ты нашла рубашку? — спросил я, выйдя из ванной.

— Да, что с тобой сегодня! — она грохнула на плиту сковородку. — Все его ждут, сидят голодные, а у него одни рубашки на уме.

В голосе мамы была какая-то растерянность.

— На! — она порылась в шкафу и кинула оттуда мою старую зелёную рубашку. Я закрыл за собой дверь, лихорадочно переоделся и приложил погоны к плечам. Погоны были велики. Непоправимо, немыслимо велики.

— Мама! — заорал я.

Она испуганно вбежала в комнату.

— Что с тобой? — крикнула мама.

— Пришей! Пожалуйста! Погоны! — медленно и чётко выговаривая слова, произнёс я. Видно, было в моём голосе что-то военное. Мама сразу послушалась. Она села на кровать и пятью грубыми стежками прикрепила погоны.

— На, носи! — сказала она. Погоны косо свисали, как крылышки дохлой курицы.

Я упрямо натянул рубашку и посмотрелся в зеркало.

— А ты обрежь, — тихо сказал кто-то. Я обернулся. На пороге стоял дядя Матвей и улыбался.

Картон оказался плотный, грубый, ножницам он не поддавался. На пальцах сразу выступили ярко-красные рубцы. Зажмуриваясь от боли, пыхтя и нажимая изо всех сил, я резал погоны.

Раз! И лопнула первая блестящая нитка. Раз! И лопнула вторая. Под расползающейся материей выступил серый рыхлый картон. Одна за другой рвались нитки. Обрезки картона выпирали из-под рваного материала.

В доме стоял горький, противный запах яичницы. На кухне громко орало радио.

Я с наслаждением докромсал погоны и пошёл на кухню.

Там стоял дядя Матвей в парадной майорской форме.

— Я в парк Горького иду! — весело сказал он. — На чёртовом колесе катался?

Я сунул обрезки в помойное ведро и посмотрел ему в глаза.

А потом постарался улыбнуться. Как учила меня мама.

…Ночью к нам иногда приходил дядя Юра.

Сначала он несколько секунд стоял в прихожей. И только после этого говорил своё всегда одинаковое:

— Сима дома?

(Ни здрасьте, ни вообще, — частенько сердилась мама. — Сима дома? Сима дома? А меня как будто тут нет).