Борис Минаев - Мужской день

Но ровно на третий день вечером она сказала:

– Завтра едем к ветеринару! Учти, я отпросилась с работы, приходи домой ровно в два часа.

Я кивнул, и сердце у меня заколотилось.

Совершенно не помню, почему в этот день я задержался в школе. Наверное, было классное собрание.

В квартире, которую я открыл ключом в дрожащей руке, никого не было. Ни мамы, ни Мальчика.

«Значит, мама поехала к ветеринару одна», – подумал я.

Это было даже лучше. Я боялся ехать в клинику, где животных усыпляют, делают им уколы и операции. Мне не хотелось сидеть в очереди, где будут такие же несчастные собаки, как моя.

Мама вернулась домой очень поздно.

Мальчика с ней не было.

Я долго молчал. Ждал, что она сама что-нибудь скажет. Но она тоже молчала, только пила чай и ела случайный бутерброд. Было видно, что мама очень устала и проголодалась.

– Мама, ты где была? – спросил я. – Что с собакой? Она что, умерла?

– Нет, почему, – сказала мама. – Ничего она не умерла, прекрасно себя чувствует. Просто врач сказал, что у нас ей будет плохо. Ей нужно уколы делать, кормить специальным кормом. Я ее оставила в питомнике при клинике. Понятно?

Я долго ходил по квартире, хватаясь за предметы.

Потом долго лежал, молча глядя в потолок.

Потом долго одинаковым бесцветным голосом требовал, чтобы мама поехала обратно. Пока она на меня не закричала.

Потом еще три дня плакал тайком.

А потом...

Да, вы правильно догадались. Потом настала другая жизнь. И мне нужно было жить эту жизнь, а не думать беспрестанно о маленькой белой собачке.

Я даже заставил себя поверить в то, что Мальчик жив и ему где-то там хорошо.

Пока однажды, вспоминая эту историю, я вдруг с ужасом не спросил свою маму:

– Мам, так ты что, в питомнике его оставила? Для опытов? Для вивария?

– Господь с тобой! – сказала мама. – Отвезла на Птичку, конечно. Долго стояла. Отдала там за полтинник какой-то женщине. Не помню уже. Кажется, женщине. Или мужчине?

Всю жизнь я думал – писать или не писать мне этот рассказ? Ну конечно, да, история обычная, и морали в ней никакой нет.

И все-таки решил написать.

Так, на всякий случай.

Бывает, как вы знаете по себе, такое: ходишь-ходишь по дому. И вдруг замечаешь внутри очень странное томление. Что за томление – даже непонятно сначала. Вроде все на местах. И чай можно попить с булкой. И варенье имеется. Все отлично!

Как вдруг потихоньку начинаешь понимать свое подспудное желание. А хорошо бы, говорит это самое желание, а хорошо бы сейчас кто-нибудь в гости пришел! Вот просто взял и в дверь позвонил!

И представьте себе, в то время, о котором я веду рассказ, такое порою случалось!

Одно время, насколько я помню, дядя Матвей, мамин брат, бывал у нас довольно часто. С вокзала он сразу шел по делам службы, а вечером приезжал к нам.

Первым делом, умывшись и приняв душ, он ложился на диван, как правило, босиком, в брюках и майке, подперев локтем голову.

– Хорошо тут у вас, Марин! – мечтательно говорил он. – Комната такая большая! Есть где парню разгуляться!

Говорить дяде Матвею приходилось очень громко, так как мама уходила сразу на кухню – готовить ему что-нибудь на стол («типа легкой закуски», как любил выражаться дядя).

Со мной же ему можно было говорить нормально, потому что я приходил в большую комнату и садился на стул прямо напротив него. Это был мой долг хозяина, который я неукоснительно выполнял. Если же я не собирался по каким-то причинам его неукоснительно выполнять, мама тут же заходила ко мне в комнату и говорила довольно-таки неприятным голосом:

– Иди давай, посиди с дядей Матвеем, пока я обед приготовлю! Неудобно же! Человек в гости приехал...

И я послушно вставал и шел в гостиную.

Словом, дядя Матвей лежал на диване в гостиной, а я сидел напротив него и напряженно смотрел телевизор. Причем садился я всегда так, чтобы было понятно, что я пришел

именно поговорить с дядей Матвеем, а не для чего-нибудь другого.

– Чего ты, Лева, так сидишь неудобно? – говорил дядя Матвей, немного прикрыв глаза. – Повернись к телевизору!

– Да нет, мне удобно! – отвечал я, вывернув голову.

– Ну как хочешь! – с некоторой, как мне казалось, издевкой в голосе отвечал дядя Матвей и тоже начинал смотреть телевизор.

В девять часов вечера передавали обычно программу «Время». На экране появлялось испуганное лицо Анны Шиловой, и она говорила что-нибудь вроде такого: