Петр Мамонов - Птица Зу

— Вот, и остался один.

— Любовь прошла…

Камера наплывает и, фиксируя, дальше. Речь, слово, пластика. Должны ли поступки соответствовать уровню? Если минутное усилие, и хорошо, хотя думаем плохо, то за этим тут же внутреннее. Вместо успеха самооправдание. Внутренний облик и минутные преодоления. Помысел, верный путь и чтоб гладенько. Зарастаю? Нет, делать! Всерьез удобно, комфортабельно, сплошь чувствуя компромиссы, пейзаж и все остальное. За рамки проблем, чтобы все устроилось. Разве можно отложить на завтра и не думать «почему»? Безудержность, кровь и холод. Покой. Смешно, как волнуюсь из-за вещи, не научившись отделять. Тревог пустяков в данном случае. Все настоящее (и музыка тоже) эта новая ясность, но все-таки опять же ясность. В смысле претензии и косных предрассудков. Такие люди постигаются в результате тех, кто не ищет вообще, отдаляет себя. Будет, чего не понимаешь. Запутанные размышления, непонятности приблизят к земле, и кто мы такие? Но отсюда опять вырастает «как», и так без конца. Я запутался, а в блокноте наоборот. Поэтому разрешаю себе свободу. Надо понять и изучить. Бесконечные ряды кресел, серо-голубое, клумбы с цветами и футбол.

Он слегка хромает, подполковник, но шинель какая-то странная, взгляд молодой. С матерью обращается сурово, она во всем его слушается. Лужи растекаются по ходу движения поезда неясными, но строго рациональными фигурами. Он оборачивается, краснеет, пытается загородить. Отец. Мать проходит в комнату, садится рядом с сыном, молча смотрит ему в лицо. Низко опустив голову, сидя на стуле, в кресле около стола… Мать растрогана, мальчик начинает тихо плакать, она гладит его по голове, прижимает к себе. Тот же сад, та же скамейка, спит сидя, опустив голову на грудь, от входа идут двое. Обстановка комнаты, кроме большого ствола и двух портретов, другая: в другой цвет покрашены стены, картина "Зимний лес". Детский столик, большой ящик. Я весь вымазан шоколадом. Я в школьной форме с портфелем. Мои брюки забрызганы грязью. Я в компании. Один за другим, крупным планом, приоткрыв рот, никакой могучей мускулатуры, никакого огромного роста, белая рубашка, черные брюки, на голове кепи, в кармане письмо в конверте.

Листва не очень нарядных цветов, в основном желтенькая, зато, дубы хороши: оранжевые до буро-коричневого, и ни один лист еще не опал. Вода в реке прозрачная и очень тихая: все-то в ней отражается, кусты и прочее. Копал, копал яму, снял на штык, а там чистый песок! Сквозь меня, через, клубясь и завинчиваясь, и будто видны края. Бессмысленность вся ушла внутрь, завязалась там, набухла, натерлась и рассасывается потихоньку, лежит сама собой, только иногда чуть отдает в голову, минуя сердце. Седая от инея трава по утрам хрустит. Северный, южный, пасмурно, тепло, холодно, тишина. Телевизор показывает, как в городе. Ближе к вечеру зимние сумерки с розовым на стенах, с печальными дуновениями и восприимчивостью. Приблизительно, как вчера. Пелена, дымка, помягче. То совсем хорошо, то не очень, а то и совсем плохо. Жена рубит капусту, сын несет паклю, коты гуляют, прыгают, радуются — все переменилось за одну ночь. Оборачиваюсь и вижу свои следы на чистом, несколько кусков прошлого. Лишнее обваливается, как штукатурка со стены. Вся вода в воздухе. Иду в лес, проверяю яму, вижу в прорези дороги низкую полосу темно-красного цвета; колю дрова, меряю угол забора, поглядываю в сторону леса — когда вымерили угол, и стало правильно, солнце брызнуло на нас, облило и сразу пропало. Весь вечер помнил этот солнечный момент; работал, читал, перетащили холодильник в баню, смотрели интересный футбол, лег и опять вспомнил. Утром птицы прилетали в кормушку и уже не боялись меня. На сосне синицы, белки, и дятел почти привык. Не могу разобраться — надо усилия прикладывать, а этого, как будто, нет. Все должно двинуться. Это как мыться раз в неделю, должен быть фон. Все снимается болтовней, бессмысленным сидением друг против друга с корыстными целями, душевным общением, и если нужен не сам человек. Потею, как суслик, без видимых причин. Надо любить, не абсолютизировать и быть вокруг. Некоторая слепота и плохие стихи. Неустойчивость, топтание на месте: ждешь, ждешь, смотришь — с женой поругался! То и дело ухает, сползает с крыши. Через очки вижу, как из-под пола струится теплый воздух. Или это в голове у меня? Как это раньше было ничего не надо? А если еще взять с собой термос с кофе, вообще можно там остаться. По радио говорят, что сегодня ни в коем случае нельзя работать. Хорошо, не буду! Проснулся, открыл штору и опять лег. Когда среди мелочи, вдруг, летит крупное, особенно хорошо. Моя борьба. Полукругом все, что осталось от утренних плотных колбасок. Я бегу на лыжах по полю, на искрящемся снегу солнечные блики: все оттенки розового, даже голову страшно поднять!