Маргарита Симоньян - В Москву!

Валериан подвернул рясу и уселся на еще одну николаевскую оттоманку — ту, что стояла ближе к столу. В одно из арочных окон было видно большую луну. Норе показалось, что луна смотрит на отца Валериана с недоумением.

— Скажите, а разве это не грех — в пост осетрину есть? — спросила Нора.

— Да какой грех! — сказал Валериан, снова внимательно оглядывая стол с закусками. — Так, грешок. Даже не считается. Настоящий грех у меня перед церковью только один, — добавил он, срывая зубами креветку со шпажки.

— Интересно, какой? — спросил Борис. — То есть интересно, какой из своих грехов ты сам считаешь настоящим?

— Только один перед церковью у меня грех! — повторил Валериан. — Я не задушил Кондрусевича! Каюсь, ибо грешен — не задушил.

Он налил из графина третью рюмку и сказал философски:

— Вот если бы меня запихнуть в этот графин, я бы в нем с удовольствием и почил.

Подошел отец Арсений, который все это время гулял по гостиной, разглядывая золоченых голеньких ангелочков на лепнине и бубня себе под нос: «Ах-ах, живут же люди! Как в раю, как в раю!»

— А что это за вредный обычай — выпивать без иеромонаха Арсения? — пропищал он и моментально сгреб к краю стола четыре длинные рюмки.

— Садитесь, отец Арсений, — сказал Валериан, сдернув с оттоманки полу пыльной рясы. — Стоять — грех!

Он снова выпил и стал фамильярничать.

— Слушай, Андреич, я бы съел что-нибудь. Нормальной еды у тебя нет? Тоже корчишь из себя — пост. Можно подумать! — обиженно пробасил батюшка.

Безмолвная горничная, стоявшая в углу гостиной так тихо, что Нора ее даже не заметила, поймала взгляд Бирюкова и через минуту прикатила столик с тремя серебряными блюдами. Валериан в два прыжка подскочил к столику и, сладострастно урча и ворочая головой, посрывал с блюд круглые серебряные крышки, как одежду с любимой женщины после года разлуки. Увидев на одном дымящуюся буженину, на другом — запеченного гуся, а на третьем форелей в икре, он издал такой странный звук, как если бы одновременно зарычал, замычал и захрюкал. Вокруг стола запахло жареным чесноком. Нора поморщилась.

— Ох, Андреич, умеешь угостить гурмана, — выдохнул Валериан, одной рукой раздирая гуся, а другой придерживая форель, как во дворе пес у кормушки, разгрызая одну кость, держит лапой вторую, охраняя ее от других псов. — А то прям напугал постом своим.

Проглотив форель вслед за гусиной ногой, Валериан громогласно срыгнул, благодарно посмотрел на Бирюкова и сказал:

— Да, после таких ужинов и на весы вставать не надо. И так налицо зеркальная болезнь! Посмотри, какое пузо! — сказал он Норе, выпячивая в ее сторону разноцветный крест.

— Не пузо, а пузико, — подсуетился Арсений, застенчиво подгрызая кусочек буженины, которую нарезала горничная.

Батюшка опрокинул еще одну рюмку и вдруг вышел на середину комнаты, уставил голову в потолок, втянул, сколько было можно, живот и запел глубоким и чистым грудным поставленным голосом.

Отец Валериан знал, что карьеру ему сделал именно голос. Пение Валериана умиляло бабушек на его службах до гипертонического криза включительно. Те, что покрепче, выходя во дворик валериановской церкви, говорили друг другу: «Какой батюшка у нас благочестивый! Дай ему Бог здоровья, — лучше батюшки и не найти».

— Oh, Lord, won’t you buy me a Mercedec Benz!* — к Нориному ужасу запел благочестивый батюшка.

— Медоносный у тебя голос, отец Валериан, прямо медоносный! — снова подлизался Арсений. Он уже опустошил свои четыре рюмки и начал крениться набок.

— Да я и сам ничего, — ответил Валериан и подмигнул Норе.

— А ты, Андреич, что не пьешь? Прихожаночка не разрешает? А я — монах, мне прихожаночки не положены. И делаю, что хочу — никто не пилит. Хорошо, а? Что-то меня водка не берет, — добавил он, подумав, и, не дожидаясь, пока Борис ответит, сказал:

— Пойду, предамся портвейну.

Батюшка встал и твердым шагом дошел до бара, где налил себе в большой винный бокал бирюковского «Насионаля» шестьдесят четвертого года. Опустошив его одним глотком, он снова запел абсолютно трезвым голосом:

— Многая, многая, многая лета! Нашему Андреичу многая лета! Мно-о-о-о-о-ога-а-а-а-ая ле-е-е-е-е-ета! Ура, ура, ура! Воистину ура!

Сквозь жидкую бороду Арсения просвечивала бутылка текилы, принесенная горничной по просьбе Валериана после того, как закончилась водка. Арсений хлопнул пятую рюмку и начал уходить в себя. Валериан налил себе еще портвейна, чокнулся с Норой и с Борисом, который все-таки и себе взял рюмку, и сказал им: