Анджей Стасюк - Белый ворон

Костек не стронулся с места. Так что пришлось мне все рассказать. И я сделал это, прежде чем кто-либо успел открыть клюв, высказать претензию или задать вопрос. Я продекламировал им историю нашего странствия, нашей вшивой одиссеи. Это была короткая повесть, но мне все равно пришлось сесть на корточки, потому что от дыма щипало глаза. Сухие дрова у них кончились. Рассказывал я без особых подробностей. Только факты, никаких эпитетов. Да у меня и не было сил. Я и лиц-то их не видел. Рассказ мой их явно впечатлил, потому что никто и слова не промолвил. Бандурко опустил голову и сжал ее руками. Малыш даже не шелохнулся. Гонсер, опиравшийся спиной о стену, зашелестел тряпьем.

Я закурил. В этом влажном дыму у сигареты был отвратительный вкус. Мы все ждали. Костек – прислонясь к двери, я – на корточках в геометрическом центре халупы, и они – точно аллегории удивления, немой застывшей паники, каких-то чувств, которые могли в один миг лишить их сознания, может, даже имен, – сбившиеся в бурую кучу, груду лохмотьев, этакое олицетворение миллиона мыслительных операций, и ни бе ни ме. Выглядело это так, будто мы пришли, чтобы покарать их, выселить из прежней жизни, вручили телеграмму, уведомление о смерти.

Наконец Василь отнял ладони от лица:

– У, курва, что за невезуха, что за невезуха! Гонсер болен, у него температура, – простонал он, словно это имело какое-то значение, словно он хотел бросить больного Гонсера на свою чашу весов, чтобы она хоть чуточку опустилась, на волос перевесила то, что мы принесли.

Потом он поднялся, ступил ногой в угли, красные искры метнулись ввысь и погасли, а он принялся ходить по шалашу, туда, назад, так что хоть какой-то звук наполнил мертвенную тишину, вымарал его беспомощный плаксивый стон.

Я подумал, что мы, Костек и я, свое уже сделали. Подумал, что мне полагается отдых и теперь время думать им. Я это с себя сбросил, а на все прочее мне было насрать. Я сел у огня. Чугунок с водой стоял на углях. Вода собиралась закипать.

– Мы принесли кофе, – сообщил я Малышу, и он молча встал и пошел копаться в рюкзаке.

Гонсер повернул лицо ко мне. Он почернел, исхудал, щеки у него ввалились, складки кожи заполняла чернота то ли грязи, то ли тени. Волосы слиплись от пота.

– Когда тебя прихватило?

– Позавчера вечером. А лекарств никаких нету.

– Мы тебя немножко подкормим.

– Меня всего ломает. И холодно. Все время трясусь.

– Мы принесли малость водки.

– Скажи, это правда? Он действительно это сделал?

– Сделал, Гонсерек, сделал. И всего километрах в семи отсюда. И знаешь, у нас это очень ловко получилось.

Я протянул ему немножко водки в кружке. Он высунул из-под трофейного одеяла закопченную руку и выпил. Потом привалился головой к стене, закрыл глаза, переждал с минуту и, словно пробудившись ото сна, захлопал ресницами:

– Это правда? Скажи, это правда? То есть вот так… просто, как ты говорил? Но зачем? Господи, зачем? Послушайте, ну не валяйте дурака. Все это жутко глупо. Нам надо отсюда смываться, смываться, потому что если нас накроют…

Он говорил все быстрей и все громче, хотя пытался понизить голос до шепота, но слова выскакивали из него какие-то сжатые, словно их выбрасывал воздух, в слишком большом количестве запасенный в груди, как под водой, как в страхе. Я снял шапку и вытер ему пот. Серая челка косо прилипла ко лбу. Он выглядел как маленький мальчик с исхудалым лицом.

– Нужно рвать отсюда, рвать, в Варшаву, забыть обо всем этом, что за глупость… во что мы вляпались, ну скажи…

Вода наконец закипела. Малыш насыпал в нее кофе и занялся приготовлением еды.

Жир скворчал на сковородке, брызгал в огонь. Маленькие трескучие взрывчики. Гонсер дрожал под кучей тряпья. От холода, от температуры, от спиртного, от собственных слов, которые повергли его в страх. Я впихнул в него немножко поджаренного бекона. Еда не желала уходить из пересохшего рта, и только кофе проталкивал ее в желудок.

– Помоги, мне нужно выйти, – попросил он меня.

Он выкарабкался из тряпья, которым был укрыт, оперся на мою руку, и мы вышли. За порогом его вырвало, все, что он проглотил, оказалось на снегу. Обратно я его почти нес.

– Подогретое пиво, – пробормотал он. – Я бы выпил подогретого пива. Господи, с каким удовольствием я бы выпил его…

– Пива мы не принесли, Гонсер. И так едва дошли. Хочешь кофе? С водкой?

Он помотал головой:

– Нет. Пива. Не обращай внимания, это у меня просто каприз, вроде как у беременной женщины.