Михаил Идов - Кофемолка

Идея мне не понравилась. Она требовала слишком многосторонних переговоров.

— Может, попробовать наоборот? Напечатать открытки с адресами других мест и раздавать их у нас?

— Ты прав. Это менее интересно, но разумнее.

— А как насчет живой музыки? — внезапно спросила Рада.

— Ага, — усмехнулся я. — Может быть, Дженнифер Базилик перейдет дорогу и сыграет у нас второй сет.

— Да что там, — подкинула Нина мне в тон, — давай уж пригласим Фиоретти для еженедельных выступлений.

— Только не называй его «почетным гостем», — добавил я. — Он сюда жить въедет.

— Я раньше тоже пела в группе, — начала Рада. — И… секунду, чего-о? Вы знаете Виктора Фиоретти?

Нина и я молча воззрились на нее. Вик — никто не называл его Виктором, сколько я его знал — был моим частным позором. Его имя в Радиных устах звучало, как если бы прохожий на улице зачитал мне мой номер паспорта.

— Всего лет пятнадцать, — выдавил я после паузы. — А что? Вы с ним друзья?

— Если бы! — сказала Рада и захихикала как школьница. Когда она наконец соблаговолила объяснить происходящее, я узнал несколько любопытнейших новых фактов.

Оказывается, Вик быстро становился своего рода местной знаменитостью. За зиму он наконец-то сделал то, чем угрожал еще с колледжа, и записал — предположительно на четырехдорожечный магнитофон, купленный на занятые у меня 300 долларов, — альбом «Чисто Фиореттически», который он затем «выпустил», нарезав несколько сотен дисков и продавая их на своих выступлениях. Один диск попал в руки Саше Фрер-Джонсу, рок-рецензенту в журнале «Нью-Йоркер» (работа сродни балетному критику в журнале «Стволы и пули»). Фрер-Джонс невероятно впечатлился и написал о нем в своем блоге, назвав Вика «звуковым аналогом Генри Дарджера». [68] Генри Дарджер — слабоумный чикагский дворник, после смерти прославившийся как видный представитель ар-брют. Его самые знаменитые работы — иллюстрации к собственному 15000-страничному роману. Другие влиятельные блоги подхватили зачин и принялись остервенело обсуждать психическое здоровье Вика; при этом «Питчфорк» провозглашал его безумным гением, а «Поп-Мэттерс» — хитрым шарлатаном. К тому времени, когда эта дискуссия иссякла, у Фиоретти появилась орда новых слушателей, на которых он никогда не рассчитывал: аспиранты, журналисты, мистики, галеристы, старые богемщики из тех, что терпеть не могут рок, но делают исключение для Тома Уэйтса и Леонарда Коэна, и просто подсевшие на «аутентичность» во всех ее проявлениях, вроде Рады. Короче говоря, он окончательно избавился от бремени конкуренции с настоящими музыкантами и был вознесен в еще более щадящие кущи ар-брют.

— Сейчас, — сказала Рада, роясь у себя в рюкзаке. — У меня, по-моему, даже альбом с собой.

Альбом, конечно же, нашелся. Это был кустарный компакт-диск в стандартной коробке, с одностраничной обложкой, украшенной рисунком ракеты и неаккуратно вырезанным из журнала портретом Кондолизы Райс. Сам диск тоже был весь размалеван фломастером. Среди названий едва ли не двадцати песен, перечисленных на внутренней стороне обложки, имелись «Цап-царап», «Аборт вешалкой», «Манифест Ебанько», «Стильный кризис», «К.Ш.», «Смегма, часть И» и «Кишечничек».

Я сжал эту чушь в руке, и меня внезапно захлестнул секундный, но неудержимый пароксизм ярости. В этих названиях не было и следа от старого — то бишь юного — Вика, ни остроумия, ни юмора, ни пульса, одна отвратная и скорее всего излечимая регрессия в анальную стадию. И люди это покупали? Люди этим восхищались ? Неужели весь мир действительно, как выразилась Нина прошлой осенью, застрял в пятом классе?

— Ой, ой, осторожно, — сказала Рада. Я опустил взгляд и увидел трещину на коробке от диска, ползущую от моего большого пальца к краю. — Когда-нибудь это будет раритетом.

— Когда-нибудь это будет вещдоком, — пробормотал я, возвращая ей диск. — Господи. Когда он зайдет в следующий раз, я даже не знаю, как на него смотреть. Не говоря уже от том, что ему сказать.

— Почему бы тебе сначала не послушать альбом? — предложила Нина. — Может, после этого будет что сказать.

— А он здесь бывает? — Рада практически подпрыгнула на месте.

— Да каждую неделю. Просто не по вечерам.

На этом Рада потребовала одну двойную смену раз в неделю. Хоть в чем-то искусство Вика оказалось полезным.

На остаток сентября наши жизни, месяцами бывшие в полном симбиозе, приятно разделились; извечное со-со-со рассосалось. По утрам, пока я наливал качественный кофе горстке лоялистов, не соблазнившихся на «Дерганого Джо», моя жена лавировала по Нолите и Челси в поисках рамок и ватмана. По вечерам я мог спокойно валяться дома и листать дрянные журналы, пока Нина обзванивала полузабытых знакомых и верещала об открытии выставки и о том, кто на него придет. Она распечатала несколько показательных кадров в виде открыток и разослала их по газетам и глянцу. Она даже сделала эскиз слегка вызывающего плаката для выставки: названия мелких местных магазинчиков, исполненные шрифтами известных международных брендов. «Элитный мех Зины», например, был сделан под «Эрменеджильдо Зенья», а «Носки на Ривингтон» (индийский мальчик с раскладным столом) под «Нарсиско Родригес». Там были и другие, которых я не узнал. Наше собственное кафе «Кольшицкий», ближе к низу листа, выглядело как логотип Кельвина Кляйна.