Малькольм Брэдбери - Профессор Криминале

Следует ли называть это предательством? Да; если принять историю, которую мне рассказала Гертла в пампе, то философия или идеологическая убежденность не спасли его. И в самом деле, о предательствах и о предательском молчании рассказывает чуть не каждая страница. Было романтическое: он любил Ирини, однако допустил, чтобы ее заставили умолкнуть и чтобы она исчезла. Было интеллектуальное предательство: радикал и ревизионист, как следовало из рассказа Гертлы, подписал дьявольский пакт со сталинизмом в 1956 году. В ту пору это было политическим предательством: он стал ставленником заговорщицкого, аморального режима и системы, по сути своей репрессивной, и все, что после этого он говорил и делал, неизбежно вызывает подозрения. Он совершил и личное предательство: заведя знакомства и друзей на Западе средь высокопоставленных особ, все доводил до сведения Гертлы, которая сама «беседовала под одеялом» с венгерской (стало быть, наверняка и с русской) тайной полицией. Не исключается предательство финансовое — при посредстве спецсчетов в Швейцарии, так занимавших Илдико и Козиму.

Но чтобы оценить все это, важно было все-таки решить, кто книгу написал , составить представление об отсутствующем авторе. Тут выбор был богатый: Отто Кодичил, сам Криминале, вероятно, Шандор Холло, Гертла Риверо. Думал я и о других: Сепульхре, например, и даже Илдико. Но, откладывая книгу, я почти не сомневался, что на самом деле это Гертла. В каком-то смысле она вышла героиней. Если книга обеляла Криминале, еще в большей мере обеляла она Гертлу или мое представление о Гертле. Я проверил то, что мог.

Возможность у нее имелась: в середине восьмидесятых, когда появилась книга, Гертла проживала еще в Будапеште и могла ее отправить Кодичилу с Холло. Основание — тоже. Книга появилась в пору, когда марксизм-ленинизм трещал по швам и в горбачевском Советском Союзе в замечательную пору гласности, а после — перестройки, и в восточно-европейских странах — короче говоря, почти везде, за исключением Китая и семинарских аудиторий кое в каких британских и американских университетах. Преобразования распространялись — ход истории остановить нельзя. Бессмысленная бесчеловечность системы, огороженной тюремными стенами, бессовестные махинации торговцев властью и крутых парней были настолько очевидны, что даже старые партийные лошадки и сторонники жесткого курса на всякий случай занимались переписыванием своих биографий. Образ Криминале как Выдающегося мыслителя эпохи гласности, стойкого, но чуткого революционера и одновременно реформатора, идеолога сближения и примирения был маской идеальной.

Во всем этом имелась лишь одна неясность. Если маска требовалась только для защиты Гертлы, почему ей захотелось вдруг сорвать ее? С чего бы утверждать нечто отличное и противоположное сейчас, и не только мне, но через меня, известного, порядочного журнеца, внешнему миру? Зачем, если она работала на тайную полицию, которая, по сути дела, подкупила Криминале, ей хотелось, чтобы это стало явным — особенно во времена, когда повсюду открываются досье, все сводят меж собою счеты, всяк доказывает собственную добродетельность? Сначала я было решил, как вам известно, что всему причиной ревность умной, сильной женщины, утрачивающей в пору перемен свое влияние на мировую знаменитость. Такое было не впервые. Слышал я подобное и про любовниц Борхеса, припомнил нечто вроде о великих схватках меж любовницами и друзьями Жана-Поля Сартра за «право» на его идеи, когда в конце, больной, менял он свои взгляды. Но теперь мне все это казалось ерундой. Если она, изменив позицию, срывала маску с Криминале, подставляла ему ножку, на то должна была существовать иная, более весомая причина.

Придя к такому выводу, я понятия не имел, что мне дальше делать. Была тайна Криминале, тайна Гертлы и Бог весть еще какие тайны. Я решил все это выбросить из головы. Как Жан-Поль Сартр в летние каникулы, я ощутил потребность отдохнуть немного от всего этого Angst. На столе у меня громоздились только вышедшие книги, появляющиеся по весне, как крокусы. Я занимался своим делом, пустив эту историю на самотек. Но однажды, когда я работал за компьютером в своем открытом всем ветрам редакционном кабинете, меня вдруг осенило, что я знаю человека, который может дать ответ. Я снял трубку, позвонил в Брюссель, в Европейскую комиссию. Последовали, как обычно, болтовня на разных языках, ошибочные подключения, крики «чао!», просьбы не класть трубку. Наконец на том конце послышался знакомый голос: «А, ja, Брукнер?»