М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 1

- Не умеем, - повторил Струев, - не учились никогда и даже презираем картины. Такие, на стенах висящие картины мы презираем потому, что это не настоящее, а искусственное. Настоящее - это сама жизнь, правда?

- Допустим, пых.

- Настоящее - это мы сами, а то, что мы сделали, - менее настоящее, правда?

- Пожалуй.

- Зачем рисовать лимон на холсте, если можно лимон положить на стол?

- Верно. Ты всегда так говорил.

- Или - еще дальше шагнем: надо съесть лимон и рожу скроить, что мне, мол, горько. Так ведь лучше выразишь суть лимона, чем рисунком?

- Конечно!

- Потому что, рисуя лимон, мы хотим передать его свойства, верно? Но если можно передать свойства лимона быстрее и нагляднее- зачем рисовать?

- Именно это мы и делаем - разрушаем стереотипы, и сразу показываем суть, - сказал Гриша значительно.

- Значит, художник (ну, скажем, я - или ты) объявляет, что старого, обособленного от художника, искусства нет, а отныне суть творчества воплощена в самом авторе, то есть главное - человек и его проявления, верно? А отдельного от художника продукта быть не должно, правда?

- Верно, пых-пых, - сказал Гриша. Все-таки как ни неприятен был порой Струев, но поговорить умел. Вот за что мы его ценили. Язык подвешен.

- Скажем, этот самый Гастон Ле Жикизду, его ноги, живот, задница все вместе есть высказывание, верно? - он самим собой олицетворяет искусство. Так?

- Да, именно так! Заметь, Семен, мы открыли это раньше других! Надо установить приоритеты! Необходимо обозначить культурные вехи! Какие мы штуки вытворяли! Я рассказываю здесь о наших перформансах, люди аплодируют! Как Осип Стремовский разделся и выкрасился в индейца? А? Краснокожий в красной стране? Такое не забудешь. Радикально, а?

- Перестань. Такую штуку давно придумали. Совсем не мы.

- А кто же? - насторожился Гузкин. - Ты Ива Кляйна имеешь в виду? Эпизод, когда он голых баб синей краской мазал и к холсту прижимал? Но все-таки, Семен, это уступка плоскости. Зачем нужен холст? Не принимаю возражения.

- Задолго до Кляйна, - сказал Струев.

- Любопытно, - сказал Гузкин.

- Две тысячи лет назад, - сказал Струев, - на деревянном кресте, в голом виде. Классный был перформанс.

- Ах, ты это имеешь в виду! Но это же не искусство.

- А что такое искусство?

- Искусство! - сказал Гузкин, - это мы до вечера не выясним. Допустим, я скажу так: искусство - это дискурс свободы, - и Гузкин пристально посмотрел на Струева: узнал тот цитату из Розы Кранц или не узнал.

- Пусть так. Дискурс свободы, хорошо. Давай вернемся к твоему Гастону. Скажи мне: свободный человек - свободен всегда или он свободен только от двух до шести, а потом - холуй?

- Всегда, - сказал Гузкин надменно. На верхнем этаже особняка в квартале Марэ эти слова прозвучали достаточно весомо - и панорама за окном была подходящая: Пляс де Вож, подстриженные платаны, - свободный - свободен всегда.

- Так вот. Если человек объявляет самого себя искусством, то он должен каждую минуту быть искусством, без перерыва на обед, ведь картина в музее всегда картина. И если хочешь быть вместо нее - то изволь отыграть роль до конца, стань искусством взаправду. Понимаешь? А если художник после перформанса идет ужинать или спать ложится - то он соврал. Пойми, нельзя объявить себя солдатом в походе, - рассказал Струев про свой заветный образ, и в поход не пойти. Ты это понимаешь?

- Нет, - сказал Гузкин, - не понимаю, пых-пых.

- Ну, вот, например, ты скажешь, что ты идешь в поход, а сам ляжешь спать.

- Мое дело. Захочу - и спать лягу. Может быть, я передумал в поход ходить - имею право. Я, Семен, свободный человек, к этому быстро привыкаешь. Имею право выбора - и вместо похода буду сигару курить, пых.

- Имеешь право, пока ты не солдат. А как стал солдатом - уже не имеешь, и дело это уже не твое. Или не ходи в армию - коси под шизофреника. Солдат, он тогда только солдат, когда его могут убить - и он к этому готов.

- Не понимаю, - сказал Гузкин, - разве обязательно дать себя убить, чтобы стать солдатом? Вот я по телевизору видел, как американцы гвоздят Афганистан: вот это солдаты! Цивилизация! Точечное бомбометание, - сказал Гузкин, и ему доставило удовольствие произнесение этого слова, почти такое же удовольствие, как слово «Дорсодуро» - такая за этим словом стояла сила и уверенность, - и уверяю тебя: по себе они попаданий не допустят! Какое там! Современная война - это когда ты бьешь по противнику, а он до тебя и достать не может. Сами они такие чистенькие, в белых рубашечках, даже в очках, сидят и кнопки на пульте нажимают, - и Гузкин стал описывать виденный им по телевизору репортаж с мест боевых действий. Откуда, собственно, шла трансляция, Гузкин не помнил: то ли Белград бомбили, то ли Кабул, то ли какой -то арабский город; заинтересовало его не само место действия - отличить по разрывам и руинам один город от другого было затруднительно. Гузкин был впечатлен солдатом, отвечавшим на вопросы корреспондента. Гузкин описал его Струеву, по рассказу Гриши выходило, что солдат был совершенный «студент»: в очках, в белой рубашке - отличник из колледжа, который сдает экзамен по истории современного искусства.