М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 1

Между художниками состоялся следующий диалог.

- Ты надолго?

- Дня на три.

- Почему не останешься здесь, Семен? - спросил Гyзкин. - Насовсем. Помнишь слова Мандельштама? Не существует пути из бытия - обратно в небытие. Деньги у тебя, кажется, есть.

- Пригодились бы лет двадцать назад, - ответил ему Струев. - Дали бы мне в тридцать лет миллион, купил бы дом в Нормандии. Пейзажи бы малевал. Дали бы два миллиона в сорок лет, поселился бы в Лондоне, делал бы инсталляции. Мне скоро пятьдесят, Гриша. Поздно.

- Брось, какие твои годы, - сказал Гузкин, меряя его годы на свои, - весь мир твой.

- Думаешь, не все усы Джоконде пририсовали? На кой черт я миру сдался? Да и мне мир без надобности.

- Мир! - и Гузкин изобразил размахом рук огромность предприятия.

- Без надобности, - повторил Струев.

- Венеция без надобности? Париж?

- Стар я по курортам ездить.

- Не скажи. Венеция, Гран канал. Эти места будят мысль. У моей подруги палаццо на Гран канале, люблю туда съездить зимой, - Гриша не хотел хвастаться и потому сказал скромно, как только мог, - летом - туристы, жара. А я люблю приезжать зимой, - он не удержался и добавил, - мы живем напротив дома Байрона.

- Не скучно?

- Посидеть в кафе на Сан-Марко - скучно? Ты говоришь: возвращайся домой. А это и есть наш дом, Семен. Понимаешь? Мы жили чужой жизнью а теперь пришли к самим себе. Приезжай - тебя как родного полюбят.

- Кто же меня полюбит?

- Интеллектуалы, наш круг. Люди одной с нами крови. Атмосфера общения, n'est pas? Побродишь вдоль каналов, как Байрон, - Гриша Гузкин стал перечислять знаменитостей, наезжавших в Венецию и бродивших вдоль каналов, как Стравинский, Дягилев, Бродский, Рескин. Рескин, - заметил Гузкин, - жил в районе Дорсодуро, напротив Джудекки, - слова эти ласкали слух; приятно произнести «Дорсодуро» и «Джудекка». Дескать, бывали, нет? - Я люблю по Дорсодуро пошататься. Абсолютно нетуристический район, - и Гриша, развивая мысль своего несостоявшегося тестя, объяснил преимущества районов, не охваченных туристическим бизнесом: Марэ, например, или Дорсодуро. Это отнюдь не Латинский квартал, совсем нет, японцев с фотоаппаратами там не встретишь.

- Кто такой Рескин? - удивился Струев. - Эмигрант вроде тебя?

- Я не эмигрант, - сказал Гузкин, делая ударение на каждом слове, - а Рескин был философ искусства, или, как сказали бы сегодня, культуролог.

- Рескин, Гузкин, - я подумал, вы родственники.

- Рескин давно умер, - пояснил Гузкин необразованному Струеву, - но и среди живых есть замечательно интересные личности.

- Не хуже Рескина? - спросил Струев; непонятно было, насмешка это или наивный вопрос.

- Что ж, среди наших друзей есть люди исключительные. Они навещают меня в Венеции, - Гузкин хотел назвать Ле Жикизду, Ростроповича, Умберто Эко, но сдержался. Воспитанный человек не хвастается знакомствами, подумал он. Да, я друг Ростроповича, и что с того? Да, я летаю к нему на канцеры, и мы в его артистической уборной сидим и пьем водку. Да, я мог бы и об этом рассказать - другой на моем месте обязательно рассказал бы, что пьет водку с Ростроповичем. Я же не буду делать из этого факта особого события. При том образе жизни, который я веду, это в порядке вещей - иметь друзей такого калибра. Скромный человек промолчит.

- И что же вы там делаете? Собираетесь - и водку пьете?

- Почему же именно водку? Чаще тосканское вино.

- Какая же разница?

- А ты приезжай, попробуй. Мы вечерами ходим в тратторию «Джанни», как раз рядом с домом Рескина. Чудное место, с колоритом, с характером. Сам Джанни - простой трактирщик - и, представь, тянется к культуре. Собираются милейшие люди, - и Гриша рассказал про министра русской культуры Аркашу Ситного, его заместителя Голенищева, культуролога Розу Кранц, про тех, что останавливаются у них и вечерами хаживают к Джанни, поют итальянские песни и пьют тосканское. - Кого только не встретишь в Венеции, - пришлось рассказать и про Ле Жикизду с Ростроповичем, но сделал это Гриша деликатно, без нажима; просто друзья - ничего особенного, такие вот завелись друзья. - Поэт Бродский, - закончил Гриша свой рассказ, - каждый год в Венецию ездил.

- Ну и дурак

- Бродский - дурак? - Гриша даже привстал. - Ты думаешь, что говоришь? Ха-ха! Бродский - дурак! Ну и ну!

- А разве умный? - спросил Струев, который читал два стихотворения и те сразу же позабыл. Ему нравилось дразнить Гузкина.

- Умен ли Бродский? - Гриша вспомнил, как Ефим Шухман называет Бродского великим стоиком. - Не нам решать - его мир признал. И потом: неужели ты не принимаешь стоицизм Бродского?