М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 1

- Так наши дельцы и рассуждают: множат свою обиду на миллион - а страна должна платить. Недодали дяденьке при Советской власти зарплаты, так он сейчас от бюджета отрежет с процентами. Истории мстит. Сначала Гамлет мог рассчитаться мелочью: пойти и заколоть Клавдия. Потом подумал: вот, я отдельного гада убью. И что же, это закроет мои претензии человечеству? А Гертруда? А Офелия? А Полоний? А Лаэрт? Их там много. Озрик, например.

- Озрика он не убил.

- Руки не дошли. И зачем убивать: его Фортинбрас повесит. Разберется с бумагами, покрутит дело так и сяк, зевнет - и повесит. Спросит: ты клинки ядом мазал? Просто рядом стоял и хихикал? Вот тебе, скажет, от царских щедрот - три метра хорошей веревки.

- Не в Озрике дело. Все гнилое. Туда посмотришь - дрянь, сюда посмотришь - тоже дрянь. И в будущем ничего не светит, в прошлое заглянешь - одна мерзость. Дело не в революции, и не в мести, и не в том, чтобы претензии обществу предъявить. Дело в мировом устройстве. Потянешь за ниточку думаешь, размотаю я один клубок. А размотался весь шар земной. Дело в том, что все связано.

- Не тяни за ниточки!

- Проклятая аристотелевская логика - нет ничего отдельного. Обиделся на маму с дядей - а вышло, что на весь мир. И тогда потребовалось сойти с ума.

- Сумасшедшим он не притворялся. Зачем притворяться? Здесь я на стороне принца: знаю по газетному опыту. Если не хохочешь над любой прибауткой, уже ведешь себя подозрительно. Все на тебя смотрят и думают: парень явно не в себе, потому что в гости к Пупкиным не ходил, и искусство Пупкина ему не нравится. Если не хлещешь водку со всякой сволочью, не читаешь с ними одну и ту же макулатуру считай, помешанный. Социальная адаптация у принца на низком уровне - вроде как у меня. Я с Бариновым в газете не уживусь: прогонит. Но мир здесь ни при чем.

- Представь, что ты единственный зритель спектакля. Считается, что зрителей больше, чем актеров. А на самом деле наоборот: актеры - все, кроме одного. Сыграли пьесу только для того, чтобы посмеяться над ним - и над его отцом. Он и свихнулся.

- Ты хочешь сказать, что это декорация? - журналист посмотрел на московские дома, на окна, в которых зажигался свет, на женщин, катящих коляски по аллее. - Воров много, но то, что они крадут, - это настоящее. Страна гибнет, но она живая, моя страна.

- Это ведь никак не узнать. Человек определяет фальшивое по отношению к подлинному; ну, скажем, Россия - фальшивая страна, если Европа - настоящая страна. А как быть, если Европа - тоже фальшивая? История отсутствует в одном месте, потому что она присутствует в другом - помнишь наш давнишний разговор? Но как быть, если там, где она присутствует, ее тоже нет? Когда все общество симулирует жизнь, кем является тот, кто не участвует в симуляции? Вероятно симулянтом вдвойне.

- Россия не симулирует, - сказал журналист. - Некрасиво живет, но живет как умеет.

- А умеет много. И актеров научила преотлично. Ты про парламент рассказываешь. Много жулья, верно? Они долго учились - еще при Советской власти, еще в Дании. Симулируют мир, готовясь к войне, воруют и врут о благотворительности - научились. Симулируют законность, возвышая преступников - были б угодливы; так умеют тоже. Симулируют свободу слова, когда сказать нечего - и так умеют. Ты, журналист, должен это знать лучше других

- Я журналист - и знаю, что все разные. И про каждого надо написать историю. И для каждого играется своя пьеса. Разве у Гильденстерна и Розенкранца меньше оснований так считать, чем у принца? Для него поставлена одна пьеса - а для них совсем другая, вот и все.

- И у каждого - своя правда?

- Да, у каждого - своя правда, потому что написано много пьес. Дрyгoe дело, что все пьесы кончаются одинаково, - сказал журналист, подумав.

- Нет, - крикнул мальчик, который хотел стать историком, - написана всего одна пьеса!

- Мрачная рисуется картина, - сказал другой мальчик и оглядел пруд и блики огней на воде. - Помнишь, как Петруччо заставляет Катарину говорить на солнце, что это - луна, а на день - ночь?

- Он хочет, чтобы она научилась думать! Сгустилась непроглядная чернота, пугаются понятия, спустилась ночь, которая хочет казаться днем. «Эта ночь превратит нас всех в шутов и сумасшедших», - так говорит король Лир.

- А сейчас, по-твоему, день или ночь?

- День, да какой яркий! Как говорится в «Двенадцатой ночи», эти окна сияют ярче забора.

Сгустились сумерки, но собеседники не расходились, продолжали гулять вокруг пруда. Каждый раз, проходя мимо дома Лугового, они косились на окна. Там, за окнами, зажигали лампы, задергивали шторы, мелькали силуэты людей, накрывавших большой стол. Готовился прием. Иван Михайлович позвал представителей прессы - ожидались Баринов, Плещеев, Шайзенштейн, люди с блистательной репутацией. Не журналистов, разумеется, но тех, кто принимает решения, пригласил Луговой. Все три окна в знаменитой гостиной были освещены, и крупные пятна желтого света отразились в вечерней воде пруда.