Эдгар Доктороу - Жизнь поэтов

Она не ревнивица и не собственница, но в этих ее словах я уловил намек на злополучное начало нашей любовной истории. Я с первого взгляда был ошеломлен, потрясен, совершенно ослеплен ею, однако ушел-то с ее подружкой — импульсивный шаг, минутное наваждение, как объяснил я свой поступок, когда месяц спустя наконец позвонил ей. Я познакомился с ними обеими однажды летом во время уик-энда.

— Хотел-то я тебя, — оправдывался я, — но просто уверен был, что ты не свободна. Я послал стрелу как только мог ближе.

Ведь сила чувства способна направить нас по ложному пути, это так — я знаю. Рильке полюбил двух женщин, которые были подругами. На одной он женился, а продолжал любить другую. Да и про нашу Мойру, горячо любящую и страдающую супругу Брэда, поговаривают, будто буквально накануне своего побега с ним она сказала своему прежнему возлюбленному, что выйдет за него замуж, если он все еще хочет этого. Когда мы любим, нас наполняет неимоверно яркий внутренний свет — наш гирокомпас кренится, шатается, вибрирует, того и гляди вышвырнет нас за пределы Вселенной. И ничего странного нет, по-моему, в том, что, ослепленный неистовым блеском совершенно экстатической убежденности в своей любви к женщине, ты мог в этом своем нервном перевозбуждении с такой же легкостью потянуться к женщине, стоявшей рядом с нею.

И вот теперь она странствует по свету, ей нужно время, чтобы обдумать наши отношения и разобраться, чего она сама хочет. Греция, Египет, Индия... боже ты мой, сколько же времени ей понадобится, у меня ведь не вечность впереди. Она уже сказала мне, что любит меня и страшится этого. Таковы женщины ее поколения, их пугают притязания на них. Разве не смешно? У нее, видите ли, свое собственное дело жизни, у нее есть ее Диккенс, ее Харди, ее Джеймс, она преподает всех этих мертвых писателей, ужас что за профессия, я бы отчаялся, руки опустил. Чего я страшусь, так это ее желания, чтобы мы были друзьями. Оно всегда при ней, прямо-таки инстинкт. А удовлетворить его — я знаю — так легко, так благостно, ведь мне понятен Рескин, мне понятны все целомудренные салонные страсти девятнадцатого века, эти триумфы нескончаемой любви старых дев к священникам, ученых мужей к своим кузинам, притом можно ведь обойтись без грубой физиологии. Любовь, практикуемая платониками, безопасней и бестревожней, она никогда не признает своих ошибок, вы прочно обосновываетесь на небесах, и уже ничто не может вас пронять, вы существуете в сияющей сфере взаимного духовного расположения, а то, как вы распоряжаетесь своей плотью и с кем, не имеет значения. А что, если у нее природа такая и иначе она любить не способна? Недаром она так и не была замужем, это в ее — сколько ей? — тридцать, тридцать один, мужчины-то у нее с пятнадцати лет были, стоило ей только захотеть, она водила компанию с последними из «детей-цветов», гоняла на их мотоциклах, накачивалась с ними мескалином на пляже, какое-то время жила с торговым агентом, жила даже с еще одним писателем, и всякий раз дело кончалось разрывом через считанные месяцы — полгода, если я правильно запомнил ее слова, было самым долгим сроком ее совместной жизни с мужчиной.

Восемнадцать лет — самый долгий срок моей совместной жизни с женщиной.

По правде говоря, в моих чувствах нет собственнического оттенка, ее независимая жизнь научила меня широко смотреть на вещи. Люблю расшевелить тебя, чтобы ты взыграла, сказал я ей как-то раз, на что она ответила: это же твоя обязанность. Она удивительно хороша собой. Ее формами я наделял героинь в своих вещах: маленькие грудки, тонкая талия, пышный зад. Эта женщина не из тех, у кого глаза на мокром месте. Держится она спокойно, и голос у нее красивый, без каких бы то ни было жалобных или самоуничижительных ноток. Я приписываю ей ясность духа и умение сохранять самообладание в обществе — качества, которых, по ее уверениям, у нее нет и в помине. Впрочем, откуда ей знать? С самого начала она жила беспорядочной половой жизнью и тем не менее воображает себя этакой одинокой и неряшливой старой девой, которая день-деньской читает лекции да корпит над тетрадями, а вечером садится с ритуальным бокалом мартини перед телевизором и одна смотрит какой-нибудь фильм.

Что это там такое происходит на Хьюстон-стрит? Льет дождь, и в янтарном свете уличного фонаря перед бензоколонкой «Мобил» мне видны четыре, восемь, двенадцать припаркованных такси, половина из них въехали на тротуар. Во всех такси погашен свет, но водители сидят внутри: время от времени в какой-нибудь из машин вспыхивает спичка. Подкатывают все новые желтые такси и пристраиваются сзади или сбоку, а вот у двух машин вдруг загораются фары, взвывают моторы, и обе, взвизгнув шинами, уносятся. На их место выруливают такси, стоявшие позади, и ждут своей очереди. Я беру бинокль. Янтарные дождевые капли падают прямо перед глазами. На дверцах всех такси одинаковая эмблема, это машины одной компании. Чтобы таксисты простаивали с потушенными фарами в дождливый вечер, самую горячую, денежную пору? Полицейские это. Теперь срываются с места еще трое и мчат по Хьюстон-стрит куда-то на восток. Эти фальшивые такси, как я знаю, полиция использует для облав на угонщиков автомобилей. Шайки автомобильных воров отлично организованы: не пройдет и пяти минут, как украденную машину доставят в мастерскую и разберут на части или же отгонят в порт, погрузят в трюм корабля и завтра утром она уже будет на полпути через океан. Полицейские не могут приблизиться к ним незамеченными в своих патрульных полицейских машинах и даже в машинах без опознавательных знаков полиции, поэтому они используют такси, чтобы обмануть бдительность угонщиков. Значит, вот что я вижу. Впрочем, эта операция под дождем больше смахивает на усиленное наблюдение, тут пахнет чем-то покрупнее, кто-то взял большие деньги в СоХо. Разгул преступности на Бродвее.