Андрей Войновский - Врачеватель. Олигархическая сказка

– Приду опять, – не шелохнувшись, глядя в потолок, сказал Остроголов.

– Папулик, ты, родной, куда собрался или цитируешь из Библии слова Господни? – послышалось в ответ из мрака темной спальни, не освещенной электрическим прибором.

– Да если б знал, цитировал поболе, а так лишь то, что скудно сохранилось в голове. Как дилетант. Воистину, верхушек нахватавшись. Невежеству не будет оправданья никогда. Как и душе в зияющих пустотах. – Остроголов смотрел на потолок, и только его губы, едва заметно шевелясь, лишившись цвета, побелев, как известь, несмело говорили нам о том, что он еще пока на «этом» жизненном пространстве.

Подобно кошке, грациозно и легко, запрыгнув на кровать, Лариса Павловна, как прежде, изящно уложила белокурую головку на твердокаменную грудь Остроголова. При этом олигарх, не вздрогнув, лишь вздохнул всем существом своим, как будто воздухом в мгновенье наполнили все тело. И этот вздох подобен был стенаниям раба, давно воспринимающего боль как нечто равное еде или простому омовению.

– Папулик, помнишь, как встречали мы рассвет? Как были счастливы, когда всходило солнце? – подняв кудрявый золотистый сгусток локонов с его груди, она смотрела на лежавшего в ночи глазами, в которых детства не осталось и в помине, – одна не знавшая преграды, неодолимая осознанная страсть и жажда обладать сиюминутно. – Папулик, вспомни, как тогда я обещала подарить тебе частицу сокровения, что несоизмеримо выше, чем любовь, – ее язык блуждал по телу олигарха и губы, жаркие как зной, впивались, будто пьявки, с желанием вобрать в себя все целиком и без остатка. – Я с этим и пришла к тебе. Папулик – я твоя! Ты клялся мне в любви: пришла пора исполнить свою клятву.

Пал Палыч, крепко взяв Ларису Павловну за плечи, на локоть приподняв перед собой и, намертво сковав ее движения, смотрел застывшим воспаленным взглядом на это юное творение порока, как некогда креститель Иоанн смотрел в глаза властительнице перед смертью.

– Что так, папулик? Думаешь, мне рано? – откинув белокурую головку, она лукаво улыбнулась, а ее губы, влажные, набухшие, как почки вербы по весне, изяществом греха, избавленного от оков морали, неспешной чередой своих фигур выписывали шепотом слова и фразы. – Так возраст вовсе не помеха. Я повзрослею очень быстро… А хочешь, прям сейчас вся моя плоть нальется молоком?

– Взрослее не бывает, – заметил с грустью ей Остроголов.

– Ах, мой кумир, не нравлюсь! Что ж, тогда смотри, – она, подобно метеору, вскочила на кровать. Но вот затем, совсем без суеты, смакуя каждую деталь, сняла с себя одежду, при этом повзрослев примерно лет на десять… А ведь верно, как и обещала, манящей свежестью изящных и упругих форм она была похожа на Венеру, а грудь ее, наполненная естеством, на зависть силиконовым мадоннам, могла свести с ума любого. От ее жадного дыхания, казалось, шевелилась штора на окне, и удивительно красивые глаза, объятые пожаром страсти, готовы были разом поглотить предмет своих вселенских вожделений.

– Ты все равно не сможешь устоять. Теперь ты мой! Я это знаю, – она упрямо, властно, с одержимостью царицы, ласкала его тело. – Теперь ты мой! Ты – мой! И ты не сможешь устоять, папулик!

– Я не хочу тебя, дочурка. Ни с молоком, ни с водкой… Никакую, – чуть слышно произнес Остроголов, но ощущенье было таково, что в спальню олигарха откуда ни возьмись, вдруг сверху прилетела бомба, пробив при этом недешевый потолок с лепниной. – Ты бы не тратила напрасно время на убогих. Мотай-ка ты к своей сестренке, да лучше проследи, чтоб злые волки ненароком твою мессию не сожрали с потрохами, а то тогда ведь будет некому нести идею света и добра в умы людские. Чеши, Венера! Я лучше здесь один перекантуюсь. Но только не с тобой.

Словно зачумленную кошку, стряхнув с себя так скоро повзрослевшую красотку, он повернулся на бок и неторопливо натянув пуховое большое одеяло, укрылся с головой.

– Что ж, очень-очень жаль, папулик, но твой Бог свидетель: я пришла тебя спасти от одиночества и смерти. Теперь тебе осталось лишь одно – неслышно умереть, и о тебе забудут. Забудут очень быстро, – она лежала на постели и извивалась как змея от нарастающего чувства наслаждения, откинув голову и закатив глаза.

– Я к этому давно готов, – глухо ответил самому себе Пал Палыч. – Тем более, что там по мне скучают. А одиночество, наверное, и есть моя заслуга перед Богом. Другого, видно, я не заслужил… Послушай, доченька, прошу: уйди! Найди для сокровения другое место.