Фрэнк Абигнейл - Поймай меня, если сможешь

И заявился с отчётом ко мне: за время соперничества мы с ним успели сдружиться.

— Развёл этого мозгляка, а, Фрэнк?

Я же рассказал ему, что отвечал на все вопросы с предельной откровенностью, честно выполняя все тесты, какие мне давали.

— Хрен там, — оборвал он. — Парь мозги федералам, а не мне. Ты сделал этого кабинетного индюка. — Он покачал головой. — Фрэнк, ты даже отца родного надул бы.

Собственно говоря, родного отца я уже кинул — он стал первой жертвой моих махинаций. Папе была присуща черта, превращавшая его в идеального лоха — слепое доверие, и я обобрал его на 3 400 долларов, когда мне было всего пятнадцать.

Я родился и провёл первые шестнадцать лет жизни в Бронксвилле, штат Нью-Йорк. Я был третьим из четырёх детей, и меня назвали в честь отца. Если бы мне хотелось провернуть мошенничество в детстве, я списал бы всё на семейный разлад, потому что мама и отец разошлись, когда мне было двенадцать. На самом же деле я только возвёл бы этим напраслину на родителей.

Больше всех пострадал от расставания и последующего развода отец, по-настоящему привязанный к маме. Моя мать, в замужестве Полетт Абигнейл, была красавицей-француженкой, выросшей в Алжире. Папа повстречал её во время Второй мировой войны, когда служил в Оране, где на ней и женился. Маме едва исполнилось пятнадцать, отцу же было двадцать восемь, и хотя тогда разница в возрасте представлялась несущественной, мне всегда казалось, что брак их разладился не без её влияния.

После демобилизации папа завёл собственное дело в Нью-Йорке — канцелярский магазин на пересечении Сороковой улицы и Мэдисон-авеню под названием Gramercy's. И преуспел. Мы жили в просторном, шикарном доме и хотя не купались в роскоши, недостатка ни в чём определённо не испытывали. В детские годы мы с братьями и сестрой практически ни в чём не получали отказа.

Когда между родителями назревает серьёзный конфликт, дети зачастую узнают о нём последними. Во всяком случае, со мной было именно так, и не думаю, что троим остальным было известно хотя бы на йоту больше. Мы считали, что мама довольна ролью домохозяйки и матери — хотя бы более-менее. Но папа был не только удачливым бизнесменом: он вовсю занимался политикой, играя роль этакой ведущей шестерёнки политической машины республиканцев в избирательных округах Бронкса, был членом и экс-президентом нью-йоркского атлетического клуба, проводя там массу времени с деловыми и политическими друзьями.

Кроме того, отец был заядлым рыболовом, вечно отлучаясь то в Пуэрто-Рико, то в Кингстаун, то в Белиз или ещё на какой-нибудь карибский курорт ради глубоководной рыбалки. Маму он с собой никогда не брал, а определённо следовало бы. Матушка стала феминисткой даже до того, как Глория Стайнем проверила на горючесть свой бюстгальтер. [2] Американская феминистка, среди экстравагантных выходок которой было сожжение лифчика как предмета, ущемляющего достоинство женщины. И вот однажды, вернувшись с очередной вылазки за марлинями, папа обнаружил, что в доме пусто, как на необитаемом острове. Мама собрала вещи и перебралась вместе с тремя сыновьями и дочуркой в просторные апартаменты. Нас, детишек, это озадачило, но мать спокойно объяснила, что они с папой не сошлись характерами и решили жить порознь.

Ну, во всяком случае, она сама решила жить порознь. Папу её поступок шокировал, изумил и уязвил. Он умолял её вернуться, клятвенно уверяя в своём желании стать более хорошим мужем и отцом и ограничить свои морские вояжи. Предлагал даже бросить политику.

Мама выслушивала его, но никаких обещаний не давала. И если не отцу, то мне скоро стало ясно, что возвращаться она не намерена. К тому же она поступила в стоматологический колледж в Бронксе, чтобы выучиться на зубного техника.

Папа не сдавался, навещая нас при всяком удобном случае — умоляя, увещевая, умащивая, умасливая и всячески улещивая её. Порой выходил из себя.

— Чёрт побери, женщина, да неужели ты не видишь, что я тебя люблю?! — орал он тогда.

Разумеется, на нас, мальчиках, подобное не могло не сказаться. В частности, на мне. Я любил отца. Я был с ним ближе всех, и он запросил моей помощи в своей стратегической кампании по возвращению мамы.

— Поговори с ней, сынок, — просил он меня. — Объясни, что я её люблю. Объясни, что нам будет лучше жить всем вместе. Объясни, что тебе будет лучше, если она вернётся домой, что будет лучше всем детям.

Он давал мне подарки для мамы и натаскивал меня в речах, призванных сломить мамино сопротивление.