Мигель Сильва - И стал тот камень Христом

Диалог обрывается, когда в темницу входят четыре стражника, чтобы выпустить на свободу Иисуса Варавву. Иисус Назарянин прекрасно знает, что вожак зелотов не вернется домой живым. Понтий Пилат ни за что не выполнит своего обещания отпустить злостного врага, который убил одного римского легионера и жаждет смерти многих других. Если узник приговорен к высшему наказанию за тягчайшее преступление — а с Вараввой именно так и было, — никто не имеет права отменить приговор, даже сам судья или губернатор, его вынесший, ибо только цезарь Тиберий может это сделать своей властью. «Понтий Пилат безжалостен по природе, его жестокое сердце полностью лишено сострадания; он ублажает себя тем, что притесняет и унижает тех, над кем поставлен властвовать; ему доставляет радость посылать людей на смертную казнь без всякого судьбища», — пишут в своих пергаментах иродианские книжники, хорошо его знавшие. Да, Иисус Варавва не вернется домой живым. Дом его — лачуга без светильника и без стола, прилепившаяся к холму неподалеку от Навозных ворот, лачуга с одним оконцем, выходящим в долину Енном, как раз в тот овраг, куда люди свозят мусор и всяческие отбросы. Иисус Варавва живет там вместе с полуслепой старухой, пекущей ему хлеб и варящей похлебку. Вот уже много дней старуха ждет его, сидя у порога, но Иисус Варавва не приходит и никогда не придет. На безлюдной улице, проходящей вдоль южной стены Святого города, четверо стражников обнажат свои мечи и пронзят ими грудь и спину могучего зелота. Его огромное мертвое тело будет валяться на земле три дня и три ночи, и никто — кроме мух — не осмелится тронуть его: ни мужчины, ни женщины, ни дети. Более ничего не будет известно в Иерусалиме об Иисусе Варавве, никто не узнает даже, кому вздумается предать земле его кости.

Иисус Назарянин поднимается со своего матраца, подходит к Иисусу Варавве, который уже повернулся к решетчатому выходу, целует его в щеку и говорит:

— Истину говорю тебе: завтра будешь со мною в блаженной обители.

Палачи раздевают Иисуса, чтобы распять. Его тело уже не тот прямой белый ствол, что погружался в воды Иордана при крещении от рук Иоанна. Теперь его тело — изрубленное дерево, покрытое ранами и ссадинами. Его спина — полоска поля, изрытого кровавыми бороздами после сечения. Его плечи истерты в кровь корявой и тяжелой перекладиной. На его коленях, разбитых при падении о дорожные камни, запеклась кровь и пыль. Шипы тернового венца когтями впиваются в лоб, в голову. Его глаза — мутное и скорбное стекло, равнодушное к слепящему солнцу.

В последние часы он перенес самую страшную боль всей своей жизни. По воле Пилата он был привязан к мраморной колонне и жесточайше избит палачами, поочередно его истязавшими. Эти низкорослые и жидкобородые изверги распаляли самих себя истошными воплями и люто орудовали плетьми: палки с пятью длинными кожаными ремнями, каждый из которых нес на себе тяжелый и колючий металлический еж, со свистом резали воздух. Пилат приказал дать узнику тридцать девять ударов (это число было такой же иудейской традицией, как омовение рук), но палачи не утруждали себя счетом. Когда число ударов перевалило за шестьдесят, истязание сменилось бранью и плевками — старания изуверов отнюдь не были направлены на смягчение бесчеловечной расправы прокуратора. «Привет тебе, царь иудейский!» — кричали они жертве, оплевывая и пиная ее. Затем на изувеченное тело накинули пурпурную мантию, которая, впрочем, была не мантией [43] В синодальном русском переводе Библий — «багряница». , а куском старой римской хламиды; сплели терновый венец, напялили на голову, и казалось, будто тернии зелеными побегами выбиваются из-под волос. Сам Пилат показал его еще раз орущей толпе (уже избитого, уже истекающего кровью, уже в шутовском наряде царя), дабы еще раз услышать вопль «Распни его!» и окончательно успокоить свою совесть. Сам Пилат написал на дощечке слова «Иисус Назарянин, царь иудейский», чтобы все их видели на предназначенном ему столбе. Напрасно первосвященники и книжники возражали против такой надписи, заверяя, что иудеи не признают иного царя, кроме Тиберия, и клянясь, что дадут отрубить себе руку, лишь бы Иисус не был объявлен иудеем. Центурион, ведавший церемонией казни, и четверо его солдат вывели узника из крепости Антонии, взвалив ему на плечи бревно для креста. Конный центурион возглавлял процессию, обливаясь потом под солнцем, искрившимся на золотой чешуе его кирасы. Процессия направлялась к Эфраимовым воротам по узким улочкам, битком набитым людьми, отовсюду пришедшими на празднества Пасхи; из верхних окошек домов выглядывали широко раскрытые глаза, испуганные лица. Какой-то карлик, одетый в красное, семенил рядом и оглушительно бил в барабан, хотя делать этого никто его не просил и не обязывал. Следом бежали зловещие псы, которые умели карабкаться на столбы, чтобы урвать кусок-другой от тела казненных. Иисус спотыкался и падал на колени, но палачи стегали его и заставляли вставать. Центурион, боясь, что этот изможденный человек умрет раньше срока, подозвал крестьянина, возвращавшегося с работы, и велел ему помочь смертнику тащить бревно. В толпе поднялся дикий гам, но ни один крик не был криком одобрения или радости за Назарянина. Только ученица Иисуса по имени Мария Магдалина и другие женщины, в отдалении следовавшие за ней, заплакали и стали бить себя в грудь в знак печали. Одна из них подошла ближе, чтобы обтереть платком испачканное лицо мученика; ему почудилось, будто он узнал лицо Марфы, той, что всегда старалась услужить ему. Марфа бережно вытерла кровь на лбу и спрятала на груди платок, запечатлевший на своих нитях Христову боль. Подчиняясь пророчеству Исаии, раб Божий не издавал ни звука, ни стона, как агнец, ведомый на заклание. Был уже шестой час, и солнце сияло на небе, когда процессия подошла к холму, где должны были распять Иисуса.