Уильям Голдинг - Двойной язык

Но я балую себя воспоминаниями о моих путешествиях. В конце-то концов я впервые уехала более чем на час-другой пути от дома, где родилась, и я не думаю, что мне еще когда-нибудь доведется путешествовать. Куда бы я отправилась? Я же видела Афины и живу в Дельфах. Лучше я продолжу.

В нашу честь устраивались пиры. Дамы не сидели на стульях, держа спину прямо, но возлежали на ложах и не закрывали лиц, совсем как мы, дельфийские женщины. Ощущаешь себя частью высокоразвитой цивилизации. Я, разумеется, из-за своего положения иногда прикрывала рот шарфом, но, мне кажется, дамы видели в этом оправданное и тактичное напоминание. Даже супруга архонта. В какую-то минуту на этих пирах – кроме совсем уж для избранных – Ионид начинал говорить. В афинской манере, словно бы совершенно случайно. Кто-нибудь, коснувшись чего-нибудь, упомянет, как в свое время его дед обратился к оракулу и как глубоко он был поражен тем-то или тем-то. Затем следовал прямой вопрос Иониду о людях, с которыми ему доводилось встречаться в Дельфах, и Ионид получал возможность поделиться своими воспоминаниями о Сулле, диктаторе Рима, и о том, как Сулла смеялся над обветшалостью зданий и говорил, что греки умеют только строить, но не сохранять построенное. И далее к тому, что наша кровля вот-вот обрушится. Один раз какой-то острослов перебил его на этом месте словами:

– Мой дорогой верховный жрец, Эсхил, следовательно, был совершенно прав!

Когда лед был настолько сломан, одна слишком уж красивая молодая женщина (по-моему, из тех, кого мы называем гетерами) призналась, что никак не могла собраться с духом и заговорить со мной, но все они просто сгорают от любопытства узнать, «на что это похоже». Подобный смелый зачин служил началом истинно афинской беседы: перекрестным намекам и остроумным шуткам, непонятным чужестранцам – во всяком случае мне, однако боги в них упоминались и так и эдак. Я быстро теряла нить. Подобные разговоры я могу определить только как изысканно кощунственные. Один молодой человек, с тем, что можно назвать веселой насмешливостью, даже обвинил Ионида в сочинении всех прорицаний. Это вызвало внезапную и, я почти уверена, растерянную тишину. Ионид невозмутимо солгал:

– Я ни разу в жизни не сочинял ответ оракула. Мы, мне кажется, зашли в наших рассуждениях о пророческом вдохновении слишком далеко, принимая во внимание, что и кто сидит между нами под покрывалом и в молчании. Но позвольте мне сказать, что я всегда передавал то, что слышал, а если не был уверен, правильно ли расслышал, то не говорил ничего. Вам известно, что оракул иногда возвращается к старинному обычаю и вновь говорит гекзаметрами. Я всего лишь эхо. Я не поэт и не сумел бы сам сложить эти стихи. Они исходят из уст чистых, святых, и через них вещает бог.

Тишина воцарилась глубочайшая. Я подумала, а не обвинить ли Ионида в предельном богохульстве, заключенном в этом его утверждении, но не стала. Как я могла? Но было и еще кое-что, понуждавшее меня к молчанию. Говорил атеист, и, зная его настолько хорошо, я понимала, что говорит он со всей искренностью. Он верил в свои слова – или же я всегда полностью в нем обманывалась. Значит, Ионид, циник, атеист, интриган, лжец, верил в бога!

Полагаю, мы все меняемся. Прежде я верила в Олимпийцев, во всех двенадцать. Насколько я верю теперь, после того как годы и годы слышала, как Ионид придумывает речи за меня? Насколько после того, как годы и годы придумывала их сама? Насколько после всех лет, пока помнила, как бог изнасиловал меня, после всех лет полуверы, поисков доказательства того, что предметы моей веры существуют на самом деле, и если двенадцать богов не обитают на этой горе, так они все-таки обитают где-то еще, каким-то иным образом на гораздо более великой горе? Это было свыше моих сил. Я ничего не сказала, продолжала хранить молчание и совсем укутала голову покрывалом.

Ионид счел это обдуманным жестом. Но мной руководил стыд. Только стыд.

Он продолжал и, видимо, к той минуте, когда я вновь начала слушать, успел сменить неловкую тему религиозного поклонения на уважение, которое положено богатству. Да, говорил он, чистейшая правда, что оракула довели до… говоря без обиняков… до попрошайничества! Он не собирается докучать этому благородному обществу пошлыми финансовыми и ну просто финансовыми делами! Разумеется, если кто-нибудь пожелает…

Да, они пожелали. Архонт потребовал свой стиль, таблички и обозначил сумму. Остальные не скупились на обещания. Женщины собирались принести в дар драгоценности. Было ясно, что Афины, пусть они и не были вооружены, все еще имеют в своем распоряжении много чего.