Леонид Нетребо: Дать негру

За стенкой — громкая гортанная речь, незнакомый язык, смех. Люксембург оторвалась от книги, указав Олегу глазами на стенку, пожала плечами: дескать, вот видите, я же говорила!

— Такое вот евразийство! — воскликнул Эйнштейн, как бы подытоживая первый аккорд знакомства. — Тем более, что мы едем из Европы в Азию. Как всё символично, аж страшно! Ждите приключений…

Если не балаган, то провинциальный театр с баламутным худруком авангардистом.

Эйнштейн предпочел почивать на верхней полке, «чтобы никому не мешать». Олег же воспользовался пока предложением девушки, нареченной игом, сидеть в ее ногах сколько угодно и когда угодно, так ей более уютно и не одиноко — так и сказала.

— Господа, — заявила Люксембург, откладывая книгу, когда все устроились, — в таких ситуациях мне всегда вспоминается Агата Кристи. Мы в замкнутом пространстве, кругом опасность, то есть стихия, в виде несущегося поезда, и потенциальные враги за хлипкими стенами. Это, конечно, почти шутка, но… почти. Словом, пора немного познакомиться, нам вместе ехать еще как минимум сутки, насколько я понимаю.

— Я таки и не знаю, в кого уродился, — Эйнштейн, видимо, продолжал начатый еще до прихода Олега разговор. — Ни в мать, ни в отца, а в кудрявого молодца. Телегония? Не знаю, тем более, говорят, что это бред.

— А что это такое? — спросила девушка, убирая наушник, вскинув «полумесяцем бровь».

— А это и есть бред! — быстро отозвалась вместо Эйнштейна Люксембург, зачем-то поглаживая книгу, на которой Олег рассмотрел слово «English». — Самый настоящий бред, моя девочка! Будто бы твой первый мужчина, который у тебя был еще, может, до Потопа, способен повлиять на конченую внешность твоего сегодняшнего ребенка. Телегония, понимаете ли! — Люксембург волновалась так, как будто ее в чем-то заподозрили. — Дурогония, так точнее!

— Я не возражаю, мадам, не возражаю, — миролюбивой скороговоркой прервал Эйнштейн, — вам виднее, но не в этом же дело, я вас умоляю. Главное, что я, родившийся в семье типичных русопятов, получился вот таким, — рассказчик, свесившись, вспучил пятерней и без того пышную гриву, покрутил головой, демонстрируя профили, и даже потрогал нос. — Которого в детстве дразнили Пушкиным, студенческие друзья называли ашкенази и Троцким, впрочем, не столько за внешность, сколько за разговорчивость, и я, представьте, не обижался! А позже коллеги по работе, прежде чем рассказать соответствующий анекдот, оглядывались, нет ли меня рядом.

— Наверное, трудно жить с… — Люксембург сочувственно вздохнула, — с таким подарком природы.

— О! — воскликнул Эйнштейн, в улыбке подняв брови. — Что да, то да! Вот именно, подарок, точно подмечено! Если бы вы знали, как я выкрутился с этим подарком, данным мне Богом неизвестно за какие заслуги, подозреваю, что это аванс! В детстве я еще не знал, что это есть незаслуженный подарок. В студенчестве же это было определенной разукраской молодости, шутки-прибаутки. И я, надо сказать, всегда жалел и даже осуждал людей, которые вздрагивают и краснеют, когда рядом произносят соответствующее слово… или рассказывают анекдот, ну, вы меня понимаете. Но это молодость, повторяю, в ней все проще. Кстати, это к вам относится, молодежь, — Эйнштейн взглядом строгого учителя обвел молодежь, каковой в данной компании могли быть только Олег и девушка. — Меньше раздумывайте, быстрей делайте. Ну, так вот. А позже… Позже, когда всеобщее напряжение стало немного утомлять, я, как бы это сказать, раз и навсегда решил задействовать формулу из женского арсенала. А именно, если не удается избежать насилия, то расслабься и постарайся получить удовольствие. Я правильно выразил формулу, мадам? — он обращался к Люксембург.

Люксембург хмыкнула. И вдруг вскинулась и резко потянула на себя ручку окна, открыв сообщение с внешним миром.

Проезжали реку, на малой скорости, будто поезд побаивался старого моста, своего до чертиков знакомого, на столетних сваях. Небрежно-торопливый перестук колес сменился на осторожно-ровный — забухало глубоко внизу, отраженное от гладкой синевы с нервным отпечатком солнца. Олег поежился от метафоры, возникшей от авантюрной дороги, от близости девушки-иго и от всего этого уже веселого соседства, разбудившего в нем поэта: зыбко-огненный Ярило на густо-синем поле — флаг недавно возникшего государства, еще не успевшего возвестить о суверенитете! И от этого длиннющего штандарта, отороченного прибрежной зеленью с фигурками рыбаков, прохладно пахнуло водорослями и рыбой, кто-то с берега весело прокричал, и усиленный водой звук еще какое-то время таял, — даже когда кончился мост, и сменилась картина, — частью в воздухе, частью в памяти.